Иногда мне казалось, что Окуджава — современник Пушкина, с которым он всё никак не мог встретиться: Москва-то большая! Иногда, что Окуджава даже старше, чем Пушкин, ведь откуда он тогда мог знать о короле, которому королева мешок сухарей насушила (верно, таких же вкусных и благоухающих ванилью, какие пекут у нас на хлебозаводе Звёздного бульвара). Когда королева говорила королю, "обласкав его взором лучистым", чтобы он в походе не забыл отнять пряники, у меня каждый раз дух захватывало: и от "взора лучистого", потому что это было не совсем понятно и очень красиво, и от пряников, потому что их должно быть много. Но о том, что пряники, которых не хватает на всех, — на самом деле, не совсем пряники, и почему "грустным солдатам нет смысла в живых оставаться", я поняла сильно позже. А тогда я сидела на плечах у мамы, и мы направлялись домой по Лучевому просеку в Сокольниках, и в кронах деревьев сгущались тени. И мы одни, и впереди, далеко ещё калитка, а мама поёт про "оркестры", — меня удивляет, почему листва сегодня такая изумрудная, — и поёт про "звучите, и песни и смех". И голова моя тяжелела от приходящего сна.
В поэзии Окуджавы есть место природной стихии: мелодия — "как дождь случайный". И, конечно, стихии стиха: слова у его лирических героев, как в песне "Надежды маленький оркестрик", срываются если не сгоряча, то "с горячих губ". Маяковский пишет в поэме "Облако в штанах":
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Но у Окуджавы никто не "ложит" любовь на музыкальные инструменты: сам оркестрик находится "под управлением любви". Всё тут жизнь, всё — лёгкое дыхание. Да и представлены в нём одни только духовые: кларнет, фагот, флейта... Тогда как на барабане "разлезлись швы".
В детстве я заслушивалась песней про часовых любви. Я не понимала, кто такие часовые (слово распадалось на "ча", которое говорилось громко и звучно, и более тихое "совые"; было очень важно, что они именно "ча", а не "че"), но мне очень нравилось, что они не просто часовые, а именно "часовые любви". Что их много, и все стоят, не спят, идут; что благодаря им к городу подступает весна, хотя я и не знала этих часовых в лицо. Что они — везде: даже в тех местах, о которых я не слышала, хотя и могла уже там быть: Смоленская, Никитские (у меня одного из братьев зовут Никита, и от этого Никитские становились понятнее и роднее), Петровка, Волхонка, Неглинная — и среди всех таинственней Арбат, географически зыбкий, перемещавшийся в моей картине мира из одной части города в другую. Ещё я знала, что так назывался сетевой парфюмерный магазин в моём районе, но от этого мой Арбат звучал приторно, не по-окуджавски. Так что для меня Окуджава — не Арбат, а вся Москва: по улицам, исхоженным поэтом, я путешествую до сих пор с большой любовью.
С песнями Окуджавы связано и взросление: слова перестают звучать по отдельности. Отчётливо помню, что я перестала просить маму спеть мне колыбельную про голубушку и новое утро, под которую прежде прекрасно засыпала. Начиная с упоминания "пасек", которых я в жизни не видела, у меня вдруг стали наворачиваться слёзы. Я расслышала, наконец, что голубушка — это именно мама, а мама вот здесь сидит, передо мной. Неожиданно для себя поняла, что "как из детства голоса" сладки уже не в детстве, противясь тому, зачем это было дано мне понять. И почувствовала, что "твои руки, твои песенки, твои вечные глаза" — вечные (хочется, чтобы были вечными), когда боишься их потерять. Возможно, это открытие произошло со мной после того, как мама попала в больницу: в эти две недели её отсутствия я молчала больше, чем обычно.
Думаю, возникшее в ту пору настроение бессловесности — одна из предпосылок осознания мною ценности слов. Без слов оставались только сумрак зябкого осеннего утра, когда надо было идти в школу, и опостылевший салат из угловато нарезанных яблок, бананов и апельсинов, который изо дня в день — заботливо, неумело и тоже молча — готовил на завтрак брат до возвращения мамы. Тишина была тяжела, как застывший воздух. Но молчание заключало в себе "много доброты": это я тоже поняла благодаря Окуджаве, который однажды сел в "синий троллейбус", чтобы помолчать. Спустя годы мне открылось, что молчание — тоже слово.
Порой мне кажется, что XIX век я вижу так, каким он предстал передо мной в песнях Окуджавы. Песни его— прыжок в другое измерение. Я слышу: "XIX век", — и вижу, что следом за императором и генералами едут "дуэлянты, флигель-адьютанты, блещут эполеты". Я вижу "белую кобылу", у которой "карие глаза", какие не у каждого человека сыщешь. Кобыла белая, а чёлка не белая и даже не чёрная, а именно "вороная": значит, с отливом, как у вороньего крыла, и вот уже кобыла идёт, и чёлка переливается, — кобыла идёт и фыркает. В Сокольниках есть манеж, но нет такой кобылы. Она только там, где слышен "флейты голос нервный" и где "всё слабее запах очага и дыма, молока и хлеба". Картины прошлого — запахами, звуками — оживали на моих глазах, и небо Аустерлица, задолго до Толстого, открылось мне в "Батальном полотне": "Где-то под ногами, да над головами лишь земля и небо". С тех пор выяснилось разве только, что блещущие эполеты — не люди, а на людях, а "ильчугу-у-унный" крест в "Песенке кавалергарда" — просто "чугунный", хотя "ильчугу-у-унным" он звучал в моём детском воображении ещё более роковым. За это время, правда, и лошади перестали казаться огромными: только глаза у них остались такие же большие.
XIX век, в моём понимании, не столько даже золотой, сколько солнечный, окутанный тёплым сиянием русского слова: всё в нём было, по Окуджаве, "божеской выпечки". И если Пушкин — солнце русской поэзии, тогда, значит, Окуджава — его отсвет. Что уж говорить: я представляю себе Окуджаву так, как сам он представлял Пушкина. То Пушкин прогуливается, пока его ждёт извозчик, то он возвращается на пьедестал, где на его фоне из фотоаппарата "и птичка вылетает"… Впрочем, памятник он воздвиг себе нерукотворный, потому что чувства добрые он лирой пробуждал. У Окуджавы — не лира, а гитара, а чувства всё те же.
Бывает, в его стихах можно встретить и Моцарта: "То он на флейточке, то он на скрипочке, то на валторне поёт за двоих". Но его Моцарт, — летящий, парящий, невесомый, — словно бы тоже Пушкин. Или из Пушкина: в одной из "Маленьких трагедий" Моцарт звонко смеялся, когда слепой скрипач в трактире наигрывал его же "арию из Дон-Жуана". У Окуджавы Моцарт предстаёт живым человеком… живущим, однако, вне реального времени. Жизнь Моцарта — неземная музыка, вечная юность, трели соловья, покуда жизнь самого лирического героя, "как перезревшее яблоко, тянется к тёплой землице припасть". В образе моцартовского попутчика узнаваем сам Окуджава, критично относившийся к собственным стихам. "Главная песенка" однажды "шевельнулась" в нём, и поэт сетовал, что спеть её так и не смог. Он слышал её "сквозь время", что им было "не пройдено", и обаяние этого непройденного, вымышленного, но невымышленно-своего (пусть и далёкого) времени проходит через всё творчество Окуджавы.
"Но чудится музыка светлая, и строго ложатся слова", — такова "Главная песенка". Другая песенка — "…короткая, как жизнь сама": "У неё пронзительные слова, а мелодия почти что возвышенная". В то же время жизнь — ещё и "исторический роман", который сочиняется "понемногу": каждое слово в нём выверенное, единственно возможное. По песням Окуджавы, как по камертону, настраиваешь свою жизнь и сразу чувствуешь, где сфальшивил…
А вот и Арбат. Я и не заметила, как до него дошла. Столкнёшься непременно с Окуджавой — и подумаешь: как хорошо, что он снова здесь, дома.
День добрый, Булат Шалвович!
