Писательница живет в Москве, работает учителем русского языка и литературы и никогда не прекращает творческую работу. В 2019 году Ирина Михайлова была участницей семинара прозы Совещания молодых писателей при Союзе писателей Москвы, проходившего в рамках проекта Фонда президентских грантов "Путь в литературу. Продолжение". Рассказ "Зеленая книга" – один из тех ее произведений, что были рекомендованы к публикации по итогам семинара.
Зелёная книга
В комнате отца книг было немного — всего две деревянные полки, поставленные прямо под потолок на гардероб одна на другую. Мне приходится балансировать на шатающейся табуретке, чтобы до них добраться.
Эти полки отец сделал сам. Он многое сделал своими руками — столик, тумбочку, подставку мне под ноги, когда я училась в школе. Эта подставка до сих пор лежит у меня дома — каким-то чудом она пережила моё взросление, уход отца, продажу квартиры, переезд. Сейчас на ней любит сидеть кошка, а когда-то я.
Отец любил работать с деревом — он мечтал стать плотником, но не стал. Он всегда говорил, что дерево живое, что его надо уважать и правильно с ним обращаться, что неаккуратное движение — и ничего не получится, дерево перестанет слушаться.
С деревом отец работал всегда только дома — в ванной. Он приносил необтёсанные брёвна и долго их чистил, шкурил, потом рисовал по ним стамеской, словно художник по холсту. Мама ругалась — по всему дому летала желтоватая пыль, и пахло лаком. А мне нравилось — можно было собирать мягкую стружку в пакет, опускать туда руку. Становилось тепло, и было ощущение чего-то мужского, сильного, что защитит от любых бед.
С деревом отец бывал дома, на работе же только со сталью. После института он стал литейщиком, и горячий металл, который он укрощал, подчинялся ему так же легко, как и хрупкое дерево. Но металл отец не любил. Он считал, у того нет души, что он приобретает ту форму, которой подчиняется. В отличие от дерева, которое может не поддаться. Я помню, когда дерево отцу не поддавалось, он ходил хмурый и часто курил, почти не выпуская папиросы изо рта. Он мне так и запомнился — недовольный, с папиросой.
Я балансирую на табуретке и бросаю книги сверху на разложенный диван. Они жёстко падают, раскрываясь, словно женщина, раздевающаяся по принуждению. Мне становится стыдно за них и хочется закрыть, соединить корешки. Я даже не знаю, зачем я пришла сюда. Мама просила забрать книги отца, но зачем, куда и почему их должна забирать я? Я же не была в этой комнате целый год.
На самом деле, отец не любил читать. По крайней мере, я ни разу не видела его за чтением. Но книги он любил. Собирал целые коллекции — десять томов Толстого я как раз сейчас и сбрасываю с полок. Он любил их пересматривать и перелистывать, словно спрятал между страницами что-то важное, но забыл, где и когда. Я так и помню его — застывшего около полок с книгой в руке. Может быть, он любил их так же, как любил бревна — необработанные и требующие внимания и заботы. Может, он видел в книге дерево. Я до сих пор помню, как он бережно перевозил их в свою новую комнату. Так бережно он не перевозил больше ничего — ни телевизор, ни даже большие иконы в толстых деревянных окладах, которые сам и сделал.
Десять томов теперь лежат внизу, словно их выбросили. Мне становится их жалко, но книг ещё много, и приходится разбирать дальше. Прийти сюда, в коммуналку, где последние годы жил отец, было непросто. Сегодня из соседей я встретила только одного Сашу — он недавно освободился. Остальные сидели по свои комнатам — выходить, пока Саша отмечал свободу на кухне, было небезопасно. Но меня, как он сам сказал, он уважал — помнил моего отца, который несколько раз вытаскивал Сашу из неприятностей.
Отец вообще многим помогал. Он считал, что только так можно спастись. Среди его документов я нашла благодарность за пожертвования на строительство церкви, которая стоит недалеко от его дома. Не сказать, чтобы он был очень воцерковленный, — скорее наоборот, вся его жизнь говорила об обратном, но в углу комнаты висели массивные иконы, а на полочке "Неупиваемая чаша". Ее подарила ему я, когда отец в очередной раз запил, и он не выбросил её, а поставил, сделав оправу, конечно, из дерева. Пил отец много, особенно после развода. И никто не мог его остановить. Даже "Неупиваемая чаша" не остановила. Даже я.
Не могу сказать, что у отца были какие-то любимые авторы. Он вообще о писателях отзывался как о бездельниках, но книги, которые эти бездельники написали, хранил. Это было так странно. Я помню, что первая моя библиотека — это библиотека отца. Я тогда заходила во взрослую комнату так, точно это был совершенно другой мир. И действительно попадала в совершенно другой мир. Корешки книг, которые я тогда различала только по цветам, не зная авторов и не понимая, что они написали и зачем, казались мне удивительно важными, точно это было что-то недоступное для меня, а понятное только взрослым и особенно моему отцу. Почему именно ему, я не знала, на самом деле, мама читала намного больше и учила читать меня именно она. Но тянуло меня всегда к книгам, которые ставил в большой шкаф мой отец. Сейчас все эти книги стоят здесь — втиснутые в узкую полку. Мне даже жалко их — после простора, в котором они жили раньше, оказаться в такой тесноте. Может поэтому я и пришла сюда — из жалости. Или из желания забрать хоть что-то. В общем-то, больше ничего в комнате и не осталось. Всё остальное в первую же ночь после смерти отца утащили соседи.
Две полки пусты. Книги разноцветной кучей лежат на диване и больше не кажутся мне какими-то таинственными или недоступными. Можно подойти к ним, взять любую, полистать, отбросить, взять новую. Отец никогда так не делал. Если он начинал что-то — ему нужно было это закончить. Даже если он начинал пить. В общем-то, у него получилось довести до конца и это дело. Я помню, как он позвонил за три дня до смерти и попросил приехать. Он делал так часто. Я приезжала, разговаривала с ним, уговаривала бросить, вызывала врача, но ничего в его жизни не менялось. И в тот день я не приехала. Просто не приехала и всё. Он часто говорил, что дерево невозможно подчинить себе, только договариваться с ним. Договариваться с отцом у меня не получалось. Может быть, нужно было договариваться с ним как-то иначе, может быть, в его книгах, которые он не бросил, а привёз в эту жуткую коммуналку, был спрятан какой-то ответ?
Осталась последняя — в зелёном переплете, на котором большими буквами написан какой-то зарубежный автор. Странно, отец не любил ничего иностранного. Ни Диккенса, ни Джека Лондона он не взял с собой. А тут — эта зелёная книжка. Почему? Я, наконец, спускаюсь с шаткой табуретки. Книгу, в отличие от всех остальных, я держу в руках, а не бросаю. Открываю её и нахожу фото отца — ещё молодого, ещё до меня и до мамы. Я даже не удивляюсь, хотя раньше мне казалось, что до меня и до мамы у него ничего и быть не могло. А под фотографией надпись — "На память от подруги детства". Значит, это подарок. Я вспоминаю, что видела эту книгу много раз, но никогда не открывала. А сейчас, когда нет уже ни отца, ни, скорее всего, его подруги, ни даже детства, а всё, что осталось — это книга в зелёной обложке и надпись, странно видеть её здесь — среди других, таких же неприкаянных. Таким же неприкаянным был и мой отец.
Выхожу из комнаты, словно чужая. Все книги остались лежать там, где я их бросила. Кроме одной. Фото молодого отца, надпись и книгу в зелёной обложке мне почему-то не хочется оставлять там.
