ВЕРА ЗАСУЛИЧ И СТАРЕЦ ЗОСИМА
ВЫСТРЕЛ В ГРАДОНАЧАЛЬНИКА
31 марта 1878 года в переполненном зале Петербургского окружного суда слушалось дело по обвинению дочери капитана Веры Ивановны Засулич, покушавшейся на жизнь петербургского градоначальника генерал-адъютанта Фёдора Фёдоровича Трепова.
Это было первое (и последнее) дело такого рода, доверенное суду присяжных: оно намеренно рассматривалось как уголовное.
Председательствовал на суде добрый знакомый Достоевского Анатолий Фёдорович Кони. На почётных местах за судьями поместились первые сановники империи: лицейский товарищ Пушкина, а ныне государственный канцлер восьмидесятилетний князь Горчаков, статс-секретарь Сольский, высшие чины Министерства юстиции, сенаторы...
Достоевский сидел в ряду, отведённом для прессы.
В преступлении Засулич был нравственный акцент, не могущий не взволновать автора “Преступления и наказания”: она мстила Трепову за его приказ высечь политического заключённого Боголюбова. Она подняла руку на человека, вступившись за человека.
Молодая женщина (ей было двадцать восемь лет) вступилась не за своего жениха или возлюбленного (так подумали вначале: это было бы понятно), не за собственную честь или честь своих близких, а за лицо, абсолютно ей незнакомое. Она вступилась за принцип.
24 января 1878 года, в десять часов утра, Засулич явилась в приёмную к градоначальнику. На ней была широкая чёрная тальма без рукавов: в её складках скрывался шестизарядный револьвер. Генерал начал обходить просителей (их было человек двенадцать) — первой стояла Засулич. Трепов принял прошение, спросив о чём оно; затем обратился к следующей просительнице с тем же вопросом. Старушка не успела ответить: раздался выстрел.
Засулич стреляла в упор, с расстояния полушага “из револьвера, — как сказано в обвинительном акте, — заряженного пулями большого калибра”. Трепов взялся за бок и начал падать; покушавшуюся схватили.
На суде А.Ф. Кони допрашивал свидетеля — майора Курнеева; Достоевский слышал весь диалог.
“В<опрос>. Боролась с вами подсудимая?
О<твет>. Нет.
В <опрос>. Делала она движение, чтоб выстрелить второй раз?
О<твет>. Нет, у неё не было револьвера, она его бросила.
В<опрос>. Так что, она выстрелила только один раз?
О<твет>. Да, один раз”.
Итак, произведя выстрел, Засулич отбросила пистолет в сторону. Когда А.Ф. Кони спросил её, желала ли она убить Трепова или только ранить, она отвечала, что это ей было всё равно: она лишь хотела “показать этим, что нельзя так безнаказанно надругаться над человеком”.
(Дубровин уже подходит к вопросу как практик: он считал, что покушение не удалось по чисто техническим причинам. “Вера Ивановна Засулич, — писал он в изъятых у него при аресте “Записках русского офицера-террориста”, — тоже напрасно выбрала револьвер системы “бульдог” среднего калибра... Если приходится погибать нашим дорогим товарищамсоциалистам, то пусть они погибают, производя, насколько только возможно, наибольший урон в рядах нашего бесчеловечного, дикого и крупного врага”.)
Выстрел Засулич был преступлением идеологическим.
Почти все убийства и самоубийства в романах Достоевского — идеологичны.
Некоторые моменты этого процесса (в частности, поведение председателя суда, речи сторон и т.д.) отзовутся впоследствии в “Братьях Карамазовых”. Но нас пока интересует другое.
Нас интересует приговор.
Приговор был беспрецедентен: общество (в лице присяжных) поквиталось с тяжёлым самодуром — полновластным хозяином столицы. По негодующему слову Каткова, этот процесс обратился в “дело петербургского градоначальника Трепова, судившегося по обвинению в наказании арестанта Боголюбова”.
Большинство присутствовавших были уверены, что присяжные вынесут обвинительный вердикт. Один из свидетелей (буквальных: он выступал свидетелем по делу) вспоминает: “Кони среди воцарившейся мёртвой тишины молча просмотрел первую страницу, медленно перевернул её, перейдя глазами на вторую, и... слышно было, как зал удручённо вздохнул. У меня тоже болезненно заныло сердце. Неужели наши опасения оправдались и Засулич признана виновною?”
Вот та же сцена, увиденная с другой точки, на сей раз — глазами самого председателя суда: “Они (присяжные. — И.В.) вышли, теснясь, с бледными лицами, не глядя на подсудимую... Настала мёртвая тишина... Все притаили дыхание... Старшина дрожащею рукою подал мне лист... Против первого вопроса стояло крупным почерком: “Нет, не виновна!..”
Оправдание Засулич было публичной пощёчиной правительству: суду присяжных такого не могли простить никогда.
“Это самый счастливый день русского правосудия!” — воскликнул один из присутствовавших на процессе сановников, на что Кони мрачно возразил: “Вы ошибаетесь, это самый печальный день его”. Он оказался прав: вскоре после оправдания Засулич все дела, связанные с покушением на должностных лиц, были изъяты из ведения суда присяжных. Правительство повело целенаправленный натиск на “суд общественной совести”.
“Московские ведомости” (да и не только они) считали, что едва ли не всё зло на Руси пошло от этого скандального вердикта.
“Передавая лист старшине, я взглянул на Засулич... — вспоминает Кони. — То же серое “несуразное” лицо, ни бледнее, ни краснее обыкновенного; те же поднятые кверху, немного расширенные глаза... “Нет!” — провозгласил старшина, и краска мгновенно покрыла её щёки... “не вин...”, но далее он не мог продолжать”.
Достоевский был свидетелем того неистового восторга, который охватил публику после объявления приговора.
“Крики несдержанной радости, — продолжает Кони, — истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы: “Браво! Ура! Молодцы! Вера! Верочка! Верочка!” — всё слилось в один треск, и стон, и вопль. Многие крестились; в верхнем, более демократическом отделении для публики, обнимались; даже в местах за судьями усерднейшим образом хлопали...”
Интересно, что делал в этот момент Достоевский? Как отнёсся он к приговору присяжных?
Но прежде: как отнеслось к нему русское общество?
Многие не могли поверить в оправдательный приговор, полагая, что вести о нём — первоапрельская шутка.
Получив петербургские газеты, полные ликующих откликов на решение присяжных (такова была единодушная реакция либеральной прессы), Катков сообщил своим читателям, что в Москву прибыл “весь сумасшедший дом петербургской печати”. Позднее он не упустит случая напомнить, что путь к 1 марта 1881 года был открыт 31 марта 1878-го.
В своих позднейших воспоминаниях издатель консервативного “Гражданина” — князь В.П. Мещерский — писал: “Торжественное оправдание Веры Засулич происходило как будто в каком-то ужасном кошмерическом сне... Никто не мог понять, как могло состояться в зале суда самодержавной империи такое страшное глумление над государевыми высшими слугами и столь наглое торжество крамолы... Так, промеж себя, некоторые русские люди говорили, что если бы, в ответ на такое прямое революционное проявление правосудия, Государь своею властью кассировал решение суда, и весь состав суда подверг изгнанию со службы, и проявил бы эту строгость немедленно и всенародно, то весьма вероятно развитие крамолы было бы сразу приостановлено”.
Спустя семь лет Победоносцев, узнав о намерении Александра III назначить Кони на должность обер-прокурора кассационного департамента Сената, предостерегал своего бывшего воспитанника от этого шага, ссылаясь на роль Кони в деле Засулич.
Катков, Мещерский, Победоносцев — их мнение было единым, их негодование — искренним и неподдельным. Все они исходили не только из своих собственных убеждений, но и из соображений высшей государственной целесообразности.
Эти люди — круг Достоевского. Во всяком случае, все они могли считать и, очевидно, считали его “своим”. И вправе были бы требовать от него единомыслия.
Взгляд на это дело Достоевского решительно не похож ни на возмущение охранителей, ни на умиление либералов.
Он вообще ни на что не похож. Ибо Достоевский “изымает” дело из сферы формальноюридической и переносит его на какую-то совсем иную почву.
Он не высказал своего мнения публично: “Дневник писателя” в это время уже не выходил. Но оно всё-таки известно.
“ИДИ, ТЫ СВОБОДНА...”
Вечером 1 апреля Г.К. Градовский (Гамма), автор знаменитого фельетона о процессе, который на следующее утро должен был появиться в “Голосе” (““Голос”, — жалуется Победоносцев наследнику престола, — разразился дикою пляской восторга по случаю оправдания Засулич”), посетил председателя Комитета министров. “Неужели вы за оправдание?” — поразился Валуев. — “Не я один, — отвечал журналист. — ...Возле меня сидел Достоевский, и тот признал (замечательно здесь “и тот”. — И.В.), что наказание этой девушки неуместно, излишне... Следовало бы выразить, — сказал он: — “Иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз”. — “Удивительно”, — процедил сквозь зубы Валуев”.
Министра можно понять: “приговор” Достоевского не имеет аналогов в мировой юридической практике (не парафраз ли евангельского: “Иди и впредь не греши”?). Между тем в словах, сказанных им Градовскому, заключалась идея, вынашиваемая много лет, не прошедшая бесследно для “Дневника писателя” и “Братьев Карамазовых”.
“Иди, ты свободна...” — произносится ещё до объявления оправдательного вердикта. “Нет у нас, кажется, такой юридической формулы, — добавил Достоевский, — а чего доброго, её теперь возведут в героини”.
Нет юридической формулы; та же “формула”, которую предлагает Достоевский (“Иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз”), неприемлема для государства. Но, может быть, то, что предлагается, осуществимо просто среди людей, связанных какой-то иной, негосударственной общностью?
ЛОЖЬ В ПОСТАНОВКЕ ВОПРОСА
Вопрос для Достоевского заключается не в большей или меньшей целесообразности существующих правовых норм, а в несоответствии судебной процедуры сути дела. Ибо сам суд основан на внутренней неправде, на разрыве между государственной нравственностью и моралью лица.
...Один из известнейших русских адвокатов В.Д. Спасович не без труда выиграл в петербургском суде дело, возбуждённое против его подзащитного Кроненберга. Кроненберг подвергал жестоким телесным наказаниям собственную дочь. Спасович употребил весь свой блистательный талант (черты этого “прелюбодея мысли” сказались в образе адвоката Фетюковича в “Братьях Карамазовых”), чтобы выгородить своего клиента.
Никто из современников Достоевского, пришедших в негодование от исхода этого дела, не почувствовал столь остро, как он, нравственную невыносимость такого положения, когда вся феерическая мощь адвокатского искусства была брошена против маленькой шестилетней девочки — с одной лишь целью: уличить дочь и оправдать отца.
Достоевский буквально уничтожил Спасовича (естественно, что у него не нашлось добрых слов и для Кроненберга). Однако нарисовав картину, по своей разоблачительной силе не идущую ни в какое сравнение с теми сентенциозными общими местами, какие выставляло обвинение, он вовсе не требует наказания, предусмотренного законом.
Ситуация, при которой дочь может засудить родного отца, столь же неприемлема для Достоевского, как и тот факт, что отец может безнаказанно истязать родную дочь. Здесь крылась какая-то изначальная фальшь: то, что он называл “ложью в постановке вопроса”. И не только потому, что в систему глубоко интимных, родственных отношений грубо вторгается государство (пусть даже с благородной целью — защитить слабейшего). Драматизм положения заключается в том, что любой обвинительный приговор автоматически отнимал у ребёнка отца (пусть даже такого отца), разбивал семью и обрекал выигравшую дело жертву на полное сиротство (у девочки не было матери). А между тем суд не имел выбора: русское законодательство не предусматривало в этом (да и в иных) случае какую-либо форму нравственного осуждения.
“Нет у нас, кажется, такой юридической формулы”.
Государственный человек Валуев по своей занятости, очевидно, не читал “Дневника писателя”: иначе бы, пожалуй, он смог подметить, что в словах Достоевского о Засулич содержится та же самая “неформальная формула”, которая последовательно применялась автором “Дневника”.
Отделение осуждения от наказания — вещь практически невозможная. Однако именно так ставит вопрос Достоевский.
Так у него всегда: не совершенствование “системы”, не улучшение отдельных её частей, а коренное преобразование; внесение “чисто человеческого” (можно сказать — исключительно человеческого) в круг понятий надличностных и общих. Мир холодных абстракций “утепляется”, они обретают новый (максимально приближенный к человеку) образ. Бесполезно оценивать степень его “прогрессивности” отношением к тем или иным правовым нормам или юридическим институтам. То, о чём он говорит, “выше” права: здесь не действует никакой иной закон, кроме закона нравственного.
