Вспыхивает – антрацитово-остро – литературная злость и, окрашивая самоопределение, взрывается кратким стихом, точно позиционирующим поэта:
Я,
Вышеподписавшизя в этом,
Называющийся злым поэтом,
Никому не скажу об ЭТОМ,
Называющийся злым поэтому.
Потому что молчу про этом…
Повеет началом двадцатого века – языковыми играми, эпохой эксперимента: с поправкой, разумеется, на сегодняшнюю быль – часто, впрочем, отдающую небылью:
Нет.
Не Я-кут Я.
К сожаленью.
Нет.
Не Я-кут Я.
Не Я-кут.
Не я.
По ягель,
По олений.
Хожу.
Полузабытый Михаил Гипси благосклонно улыбается с литературных небес Шварцу Чорному, разворачивающему свои экспериментальные поэтические свитки… Растения, дающие варианты иероглифов: культурологических знаков, чью сущность может расшифровать цепкий мозг литератора, коли увидены они сквозь окуляры особой оптики необычного, не всем понятного, дара:
На самом-то деле,
Кусты саксаула –
Вовсе не то, что мы думаем.
На самом-то деле, кусты саксаула
Раскинулись
Под акведуками.
На самом-то деле,
Кусты саксаула
Не так уж просты, как нам кажется.
В них девичью скромность богини аулов
Теряют,
Распятые заживо.
Ассоциативное письмо Шварца Чорного закручено буквально верёвочно: поджарый, связанный из волокон эмоций и мысли, стих развивается стремительно, и те же кусты саксаула влекут множественность ассоциаций.
«Я, ВЫШЕПОДПИСАВШИЗЯ В ЭТОМ…» затягивает эмоциональностью и визуальным напором: когда обыденность предметов, явлений, феноменов бытия даётся под специфическим углом: и впечатления, пропущенные через фильтры специфики дара, организуются в тексты: плотно, но и резко, противоречиво: иногда – воздушно, как взлетают порой чудесно детские воздушные шарики… Бодро строится литературная игра: бодро, задорно, кучеряво, с искрой!
Говорит эсерка-террористка Фанни:
«Илли… Илли… Лама савахфани…
Я лежала в ванне…
В белом сарафане.
Вдаль шаланды плыли, полные кефали.
Думала о Троцком я…
О корифане…»
О ком это? Кто ныне помнит Фанни Каплан? Но именно о ней развернётся речь (именно развернётся, а не просто «пойдёт»): насыщенная – и одновременно путаная, вспышками современности пробивающая историческую игру. Так в шалеющей от игрового напора голове читателя вдруг возникнут ассоциации, например, с Шарлоттой Корде, с убитым ею Маратом… Правда – здесь, в ванне: Фанни стреляла в Ленина, если кто-то забыл.
Сложность культурологического контекста вписывается в иллюзорную реальность взаимоотношений – и старая верная бритва Оккама тупится о желание полоснуть по чьей-то жизни:
Я тебя обрежу
Бритвой Оккама,
Сущности все лишние твои.
Голуби курлыкнут зло
За окнами.
Ветер дверью хлопнет,
Отвори.
Нечто футуристическое мерцает в стихах Шварца Чорного: оно же ощущается и в желании размашисто бросить в лицо общества, не читающего стихов, равнодушного к поэзии, собственную поэтическую перчатку.
Но – проносятся ленты текстов, испещрённых задорными знаками игры, и приходит период нежности: внутренней тишины даже, одиночества, согретого летом и телом любви. И всё же ничто не исцелит от онтологического одиночества:
Ты спишь где-то там,
За ночной тишиной,
В своём первозданном наряде.
Ты так безмятежна –
И пахнут весной
Волос твоих медные пряди.
Ты спишь где-то там,
На краю Ойкумены.
Желанная.
С небом повенчанная.
И нет у меня на тебя документов –
Лишь только любовь.
Бесконечная.
Именно бесконечность любви должна определять всё: если представить океаны оной, заливающие человечество, придётся вообразить и изменённый, улучшенный его вариант.
Меж тем стих Шварца Чорного остаётся упругим, пружинящим. Интонация меняется, хотя остаётся очевидной в пределах конкретного, индивидуального голоса, принадлежащего автору. Варьируются игры взаимоотношений. А слова… слова столь просты, что пахнут порой богато-душистым венком вечера, простой конкретикой бытия – вот лампа где-то светит, а вот будто двое ведут разговор… будто двое, на самом деле – один:
Что будет дальше.
Дальше…
Будет вечер.
Бог знает где, ты сядешь у огня.
Начнёшь писать.
А я уже отвечу.
Начнёшь звонить.
Но не найдёшь меня.
Вспыхивают, казалось бы, романтические ноты:
Я мичманом служил во флоте,
Спроси.
Тебе расскажут там,
Как, сросшись с палубою плотью,
Я морем жил… Как трепетал
Передо мной всяк новобранец,
Заслышав голос громовой…
О, звук поднимается – воспоминанием, ощущением. Звук кажется оперённым самой приподнятостью над явью, ведь морская служба противоречит косной обыденности, но Шварц Чорный, играя на противопоставлениях, тут же сдёргивает вниз:
МОЙ!
И!!
ЕГО!!!
Тошнило в ранец
Или в мешочек вещевой
От качки…
Море ведь не суша:
Качнёт разок – и мозжечок
Уже выплёскивает ужин…
Проза-поэзия будничности, хотя и про море. Проза реальности, где поэзия вообще условна, но хороша эта размашисто написанная морская картина! Заставляет улыбнуться. А то и рассмеяться, сопоставляя свой опыт с опытом, наработанным автором. Перевоплотившим опыт в текст.
Проступают у Шварца Чорного даже некие словесные «разводы» обэриутов: разумеется, связь с ними очень относительна, и тем не менее в иных текстах прочерчиваются изломы, подобные хармсовским или олейниковским… Интересно, что бы они сказали, прочитав, например, это?..
Ты помилуй мя, Господи, грешного,
Ты помилуй мя, Господи, грязного.
Я свинюкю поймал за орешником,
И по рылу дубиною хрястнул ей.
Я за хвостик её, за коротенький…
Раскрутил, да и трахнул об дерево.
И она окочурилась вроде бы –
Это, Господи, только введение…
Ага, «введение» в рваный реестр грехов, который развернётся перечислительно далее, играя и прыгая… словесно: буквально «тюкая» в бубен читательского сознания (если позволительно так выразиться), дабы не оскудело оно состраданием.
«Проза поэзии» и забавляет, ибо автор – порой кажется – просто смеётся. Смеётся по жизни, иногда растворяясь в стихах своих, оставляя читателю лишь улыбку чеширского кота. Тут игра во всё – и в любовь, и в жизнь… Кружатся турбулентно вихри оной, летят строки, срывая с петель привычную действительность:
Да автор – анархист!
Он – эксцентрик!
Закручивает целую оперу-буфф!
Определённо занятный литератор Шварц Чорный, столько совместивший в своём образе: улыбку и гримасу, бурлеск и лирику, любовное тепло и – кое-где – запрещённую ныне в печати обсценную лексику… Можно и что-то сказовое услышать, распевное:
Подошла ко мне девушка,
Словно иголочка,
Словно иголочка, станом стройна.
Бусинок-детушек
Нить я ей вдел в ушко,
Сутру жемчужную,
Злато руна…
Впрочем, искры золотого руна относятся совсем к другой культуре, не говоря уж о сутрах жемчужных, но такое смешение придаёт дополнительное обаяние текстовым слоениям.
Обыграет Шварц Чорный и имя Саган: да-да, той самой – прекрасной Франсуазы… обыграет, используя драгоценности, ими пересыпая её имя, легко и задорно расплескав стих:
Вот это – Саган Франсуаза,
Весьма и весьма куртуазна.
А вот – Франсуаза Саган,
В брильянтах и жемчугах.
Вот это – Саган Франсуаза,
В лазури и хризопразах.
А вот – Франсуаза Саган…
Камешки перекликаются меж собой гранями слов. Игра продолжается. Равно – говорение всерьёз: порой напряжённое, иногда лирическое. История из истории, не хотите ли:
Пришла прекрасная однажды
Нефертити
В покои Эхнатона пить кумыс.
Хотя кумыс и был ей
отвратителен,
Но в процедуре крылся тайный смысл –
он ей внушал
Мужеубивства мысл…
Смысловые сдвиги играют определённым образом: Нефертити, становящаяся современницей, ловко попадает в поэтический анекдот, закрученный вокруг стержня всё той же истории, щедро делящейся с поэтом своими образами.
Экспериментальная поэзия и песенные тексты Шварца Чорного разнообразна по тональности, по манере исполнения, но, как бы ни «вспыхивали» стихотворения, они стянуты очевидным единством голоса, его модуляцией, поэтическим пением… Пением, в котором – и вечное счастье, и вечный бред.
