...Гнал лошадей, торопясь поспеть в московский пригород. Да куда там — дорога совсем плоха, лошади сбавили бег и оступались в скользкой грязи. А леса кругом стояли молчаливы, черны, с серебряными поседелыми верхами. Только бы до Сергиева Посада дотянуть, а завтра оттуда до Москвы добраться, в жидовское подворье, письмо, купцова одёжка, сани, товар — и на аглицкую баржу! Шабтай и одёжу принесёт, и сани снарядит, и товаром их наполнит — куда он денется?..
Не успел подумать про это, как в вышине зло гаркнуло, крякнуло. С рваным хрустом шальные молнии раскроили небесную гладь. И в их слепящих узорах вдруг ясно почудились границы его державы — вот они, чётко очерчены шипящими блескучими зигзагами!
Небо выждало и грохнуло таким громовым молотом, что взлетели птицы и посыпался снег с елей.
Лошади дико рванули. Повозка подпрыгнула, с треском лопнула ось, и всё полетело кубарем на обочину, путаясь, брыкаясь и ржа...
...Лежал в беспамятстве, пока Господь не вернул к жизни, не заставил из последних сил выбраться из телеги в грязь.
Колымага свёрнута набок. Одна из лошадей лежит, дёргаясь. Видно при лунном свете, что задняя нога сломана — белые кости светят из тёмного мяса. Лошадь смотрит с бессильным укором. Вторая лошадёнка сумела устоять, но была понуро скособочена натянутыми постромками. Заднее колесо отлетело, а ось вонзилась в грязь так, что не вытащить.
Попихал ось, попытался посохом приподнять повозку — напрасно. Да и на трёх колёсах всё равно не уехать... Сам виновен! Чего было на ночь глядя переться, да ещё на заезженной почтарской колымаге, да по плохой дороге?
Бестолково оглядывался вокруг, словно со сна.
Делать нечего, надо дожидаться рассвета. Авось кто проедет, возьмёт с собой... Хорошо, хоть дождя нет....
Кое-как влез в скособоченную колымагу. Укутался в кожух. Глазами поискал место среди деревьев, чтоб спрятаться от ливня, если хлынет. Угрюмо стал отчитывать себя, что так опрометчиво впал в драп по ухабам глухой дороги, где одни лешие бродят... “Вот они, дурные приметы! Ни ножа, ни кистеня — как от зверя, от татя, от лешака отбиться? Нечем даже постромки перерезать и лошадь освободить — на ней бы убрался... Да как? Без седла, с тремя вьюками?”
Стал озираться на чёрное пространство над головой: оно изредка, под утробное урчанье грома, ощеривалось беззвучным ярко-белым огнём. Но дождя не было, только рокоты гнева Господня на глупого человечишку, коему Бог только что начертал в небе знак его сверкающей, словно новый Иерусалим, державы, — а он надумал её подло бросить! Да, знак сказал: стой, куда, опомнись, дрейфло, трухач!
В панике, дрожащими руками, принялся бесцельно шарить по повозке, но ничего, кроме узлов, не нашёл. И затих, как птица в клетке под накидкой.
Сколько так прошло — неизвестно.
Он то молился, то впадал в забытьё, а когда выходил из мёрзлой дрёмы, то давал себе обет, если спасётся, отстроить ещё одну церковь в Александровке и щедро одарить Кириллов монастырь. И сетовал: зачем царская власть, если за неё надо расплатиться жизнью? А то, что смерть караулит его, — сомнений нет. Одно к другому лепится. И одно хуже другого. ...
Но вот явственно слышно — едет кто-то! Слава Богу! Дробь копыт, перестук колёс, храп и звяки. С трудом обернулся. Лицо различимо... Ба, да это же дьяк Корнилий из Пафнутьева монастыря под Боровском, где прошлым летом отменного жареного гуся ели с владыкой!
Дьяк тоже узнал его:
— Государь? Ты ли?
— Да вот, колымага...
А ты как тут?
Дьяк замялся.
Не стал ждать ответа — захватив узлы, полез на возок к дьяку:
— Давай на Москву. Шубы нет в телеге? Замёрз!
Дьяк странно улыбнулся: — На Москву — так на Москву... Нам, татарам, всё даром!
Удивлён был таким речам из поповского рта, но не стал разбираться и сквозь дрожь спросил, каковы дела в обители, много ли новой голи перекатной прибилось кормиться, не ссорятся ли монахи промеж себя.
— Да нет, Бог милует. Живём как кошка с собакой — а всё не помрём...
Опять недоумённо взглянул на дьяка, но тот был вперен в дорогу и нахлёстывал лошадь, не обращая внимания на своего спутника, как будто у него в возке — не великий царь, а солёная рыба в бочке болтается.
Так, в разговорах, приехали в какое-то село.
— Вон туда тебе! — указал кнутом Корнилий на первую избу.
— Как это? А где Москва?
— Иди, ждут. Ну, кому сказано? Пшёл, дрянь! — вдруг рявкнул дьяк и, видя, что царь не понимает, грубо схватил за кожух и с силой вытолкнул из возка, узлы присовокупив.
“Ну, ты у меня попляшешь! — проводил гневным взглядом спину Корнилия. — Не только тебя — всю твою обитель изничтожу! Зачем такая обитель нужна, где такие кромешники обитают?” Взвалив на плечо поклажу, отправился по указке к избе. Открыл дверь: чисто убрано, мятой пахнет, углы рублены “в лапу”, пол мыт, плошки по полкам разложены, а потолок высок, как в церкви, и тябло* иконами заставлено. И жарко зело — огромная хлебная печь гудит, а из неё как будто смех доносится!
Отодвинул заслонку — и отпрянул: в печи сидит объятый пламенем голый человек и заливается в смехе. Приглядевшись, узнал вологодского воеводу Фаддея Автуха. “Его же сожгли на Болотной?” — отшатнулся в ужасе, а отойти от печи не может — ноги каменны стали, даже отворотиться невмочь: смотри и смотри в печь, как тело Фаддея корёжится, а сам Фаддей так приветливо улыбается, словно благодарит за что... Уже почти весь сгорел — чёрные лохмотья вместо кожи висят, кости оголены. А лицо цело и как ни в чём ни бывало лукавым оком царю подмигивает, манит к себе, по горящим поленьям рядом с собой игривисто костяшками клацая — иди, мол, сюда, тут тебе местечко приготовлено!
“Святым стал, что ли?” ...
Не успел об этом подумать, как очнулся в пустынной морозной ночи, один, на лунной дороге, в повозке со сломанным колесом. Привиделось, примерещилось. Нечистая сила игры затевает! Кто-то страшный душу тормошит! И никакой это был не Корнилий, а беси лесные, людей душильщики, душ лудильщики! “Лучше на дороге околевать, чем с бесями водиться”, — подумал, крестясь и чувствуя, что ног не ощущает: пальцами не пошевелить...
...Что же это за ночь без конца? Когда же божий рассвет придёт на землю? За что, Господи, обделил нас светом и солнцем, а оделил мраком и хладом? Вот и души наши чёрствы и мёрзлы, аки картоха в морозном погребе! За грехи наши тяжкие расплаты не медлят являться! Господи, светом Твоего сияния сохрани меня на утро, на день, на вечер, на сон! Силою благодати своей отврати и удали всякие злые нечестия! Отгони от меня всякую скверну многолапую, бесов скотомордых, ехиден ползучих, летучих и ходячих!
После молитвы стало как будто теплее, но холод вернулся, властно, по-хозяйски занял все уголки тела. От мороза голова немеет и тончает тело. Мысли вылетают вместе со вздохами и шлёпаются куда-то обратно в замерзающий мозг.
Опять стали змеиться молнии, зигзагами обозначая его державу: да, вот границы страны Шибир, реки, звёзды-города. Но небо неожиданно стало бело-слепящим, а молнии — чёрными. Гром грохнул и покатился всеохватным раскатом...
Вскрикнул и потерял сознание.
...Вот свет, людишки... Струшня возле ворот. Куда это он приехал? В шинок? Это удачно, что возле кабака оказался, — отогреться можно!
Сунул тючки глубже под полость, треух на глаза стянул, лошадей привязал, тихо меж людей пробрался, дверь толкнул и за первый же пустой стол залез, исподтишка озираясь, чтобы понять, куда попал.
За грубыми столешницами люди сидят, все друг на друга чем-то похожи. Мастеровые, что ли? В лёгких чёрных кафтанах, в красных, глубоко надвинутых шапках, кожаных сапогах, алых рубахах. Разливают из пузатых жбанов вино по кружкам и помахивают ему: иди, мол, к нам, выкушай за компанию! А некоторые прямо из жбанов хлобыщут, шапки при этом снимая, крякая, ухая. Сиводёр, что ли, пьют? Кто такие?
Приглядевшись, похолодел: а люди-то всё — без голов! Шапки снимают, вино в обрубки шей льют и шапками опять прикрывают пустоту! Господи!..
Дальше видит — сиделец свой птичий клюв о прилавок точит: туда-сюда, сюда-туда... От этого скуфья его на затылок съехала и во лбу рожки телячьи обнажились!.. А вон и копыта поблёскивают! “Э-э, вот что за свора собралась”, — подумал и тихо-тихо, бочком, в потном страхе, стал выбираться из-за стола, ожидая, что беси бросятся на него.
Но те с места не сходят, шапок не снимают, только жбаны преклоняют, будто бы говоря: “Напрасно уходишь — вишь, сколько вина-то! Откушай, не побрезгуй!” А он им даже мысленно, как учил Мисаил Сукин, ничего не отвечает, ибо беси мысли видят и чрез них в человека легко входят. За нательный крест ухватился и потихоньку, не поднимая глаз, по стеночкам, по стеночкам — да и выскочил в дверь.
Думал — спасся, а того хуже оказалось! На пороге ноги свинцом налились, а сам порог начал колебаться и трещать!
Сжав до боли крест, стал смело говорить:
— Под Твою милость прибегаем, Богородице Дево, молений наших не презри в скорбех, но от бед избави нас, едина чистая и благословенная! — Скопище нечисти за столами поутихло, призамолкло, сиделец прекратил точку клюва. — Изыди, бесовня, на болоты и мхи, погибни, сдохни, сопрей, беги от людей! — крикнул громко, соскочив с порога, — тот начал вспучиваться, как перезрелая квашня, и надрывно лопнул, отчего полыхнуло жаром и сорвало с ног...
...Встрепенулся под полостью. Непролазная ночь. И гром без дела прогуливается по небу, свои владения обругивая, но дождя нет. Вновь привиделось! Уж не замерзает ли он? То печь, то жар!
Скорчился в комок, но холод хватал морозными лапами, и мял, и рвал, и калечил. А мысли в голове поредели, стали мелки, что куры: подойдут, поклюют, прочь откатятся. Кура по зерну клюёт, а весь двор в дерьме!
Постепенно залубенел в ломкое стекло. Нутро выжгло холодом. И кровь замерзает. В теле — перезвоны морозных ледышек, мелкой стекляди. И красные змейки мельтешат в глазах. И огненные клопы выедают зрачки. А под черепом что-то смутное и слепое переползает одно через другое, как котята в поисках материнского соска.
Начал молиться громко, в полный голос, размазывая слёзы и царапая ногтями голые виски под заячьим треухом.
Скоро уже не мог шевелиться. А когда услышал конский бег, то с безразличным страхом решил, что беси вернулись порешить его.
Вот останавливается телега, вылезают два мужика в собачьих малахаях, меховых шапках и валенках. Подходят, смотрят, полость шевелят:
— Это кой же здеся бздюх притаён? Живой?
В оттянутую полость шепчет:
— Ребятушки, на грани смерти нахожусь! Кобыла ногу сломала, колесо гикнулось... Скорее везите меня, умираю!
— Ишь ты — везите! — Один, обойдя колымагу, приблизился к затихшей лошади и сильно, зло пнул каблуком в морду (та подала голос, шевельнулась). — Кто сам таков?
По этой грубости он понял, что дело плохо, но, поспешно решив, что царя не тронут, признался через силу:
— Это я, ваш государь... Царь... Иоанн Васильевич... Везите!
— Чего? Царь? Государь? Да будет тебе вабить, сыч мохнатый! Ежели ты царь, то мы анпираторы! — начали мужики хохотать, быстро, по-рысьи, ощупывая колымагу взглядами.
Один принялся сдирать с него кожух. Второй, нашарив в колымаге узлы с чем-то звенящим, покопался там, развязал котому, поворошил рукой, побренчал, зачерпнул, заглянул в ладонь, разглядел и, пробормотав растерянно:
— Батюшки-светы! Дёру, Нилушка! — схватил узлы в охапку и потащил их в свою телегу. — Чухаем отсель! Айда! Дёру!
— Счас! Но, тихо, пёс! — крикнул Нилушка, стаскивая с него треух, потом грубой рукой влез за пазуху и сорвал крест с амулетом, а на слабые попытки оттолкнуть огрел кулаком по уху и для верности больно шмякнул сорванным крестом по черепу. — Не рюхай, лярва, не то прирежу!
— Нилушка, шибче! Ноди, ноди! — кричал другой, устраивая в телеге добычу и разбирая поводья. — Дёру, дурень!
— Убивцы! Христопродавцы! — крикнул в бессилии, хватаясь за мокрую от горячей крови голову.
Но мужиков и след простыл — умчались, только скрип колёс, топот и ржание зависли над тёмной дорогой...
“Так-то я порядок навёл — мужичьё сиволапое грабит почём зря под самым носом! Даже треухом поганым не побрезговали, тафейку стянули, выпоротки, тельник матушкин содрали!” — в бессильном гневе думал, прижимая рукой рану на голове и не до конца ещё понимая, что раздет, избит, ограблен, чуть не убит.
Потом стало доходить. Письмо с его печатями! Камни, перстни, самородок! Золотая книга “Апостол”! Зеркальце, гребень! Всё пропало! А если письмо попадёт кому-то в руки, кто читать умеет? О Господи! Вот она, кара!
От звенящей злобы, от звонкой, звякающей в ушах обиды нашёл силы вылезти на дорогу и в беспамятстве двинулся назад в Александровку, то ругаясь в голос, то поминая Бога и свою тяжкую долю на этой земле.
Но идти было всё труднее, посох не помогал, стал вдруг тяжкой обузой, а не опорой, и он ковылял еле-еле, таща посох за собой и кляня себя и свою глупую трусость, в голос браня того ангела-губителя, что подтолкнул его бежать, как овцу от пастуха, свой царский чин и человечий образ позабыв.
На его счастье, уже посветлело и вороны начали утреннюю суету на верхушках дерев. Его на камне у обочины заметили пьяные молодчики, что давеча промчались мимо на двух тройках, а теперь ехали не спеша назад и везли, кроме грабленых тюков, ещё и двух шалых визгливых баб.
Это оказались его стрельцы. Узнав царя, они вмиг протрезвели, столкнули баб с телеги, уложили его на мягкое, дали вина, закрыли шубами и погнали в слободу, в испуге переговариваясь, каким образом их государь мог оказаться посреди ночи в лесу — один, без шубы, раздет, избит, в крови, с раной на голове? И не чёрт ли шутит с ними? Да царь ли вообще этот страхолюд — или оборотень, вурдалак? Такого привезёшь в слободу — а он обернётся волком и давай на людей кидаться! Ищи потом осиновые колья и серебряные гвозди!
Но нет, поднимая мягкое отрепье, видели ясно, что это он, великий князь и царь всея Руси, Иоанн Васильевич, с помертвелым лицом и помороженными ушами, с глазами как у пугливой рыбы, смотрит затравленно из-под шуб и синими губами лепечет бессвязно о чём-то совсем уж непонятном и несусветном, чего им постичь не дано, да и вряд ли ему самому понятно:
— Вот оно, ушат с помоями на ноги! Вот они, зайцы через дорогу! Вот оно — не присесть на дорожку, не помолиться, не крестом осениться! Вот и Страшный суд тут как тут! Золото, жизнь, царство — всё дерьмом залито! Так тебе надо, иуде-изменнику! Длань Господня? Нет! Дрянь Господня! Колотовка сатанинская! Так-то с жидами стачки устраивать! Шабтай, мракобесник, отдай корону — голове студёно без черепа! Ушат ужат! Рыбья обвонь кругом! Гарью пахнет! Колымага! Колыма-ага! Зачем царю шапка? Где клыки? Дёру! Нилушка, ноди, ноди!
