Жизнь как роман. Часть 11. Толстой-Американец: жизнь как идеальный роман.

Федор Иванович Толстой ничего особенного в жизни не делал. Просто жил. Жил для жизни.

Поскольку это был самый витальный человек пушкинской эпохи, а возможно и в целом – русской истории, то невозможно о его жизни говорить кратко – это было бы надругательством над красивейшим, литературным стилем бытия и неиссякаемой энергией. Жизнь его с самого рождения стала романом, из которого ни слово, ни день – не выкинешь. Рука не поднимается написать краткое содержание такого романа, поэтому просто прочитаем из него несколько страниц – выборочно, рассеянно…

 

Через 170 лет после кругосветного путешествия Ивана Федоровича Крузенштерна Александр Городницкий напишет:

Федору Толстому были тесны стены любого помещения, где бы он ни находился. И он всегда пытался их раздвинуть – причем, часто – весьма успешно.

Но обратимся к плаванию. Идти под парусом в опасном своевольном океане – это конечно романтично, но путешествие длится многие месяцы, и даже романтика, повторяющаяся изо дня в день, надоедает и начинает вызывать раздражение…

Английские моряки в морских путешествиях, для борьбы со скукой и однообразием  дальнего плавания, – особенно в дни полного штиля, когда как тряпки паруса, – разыгрывали спектакли, не боясь даже замахиваться на Шекспира. И если уж замахивались, то ставили, в первую очередь, «Гамлета». При этом никого не волновала высокая философская глубина шекспировского полотна и изысканные метафоры в репликах персонажей, – для уставших моряков это был просто популярный триллер с хорошей детективной интригой, веселыми шутками и фехтовальными поединками. Такую пьесу приятно было разыгрывать.

Но на флагмане «Надежда» драмы елизаветинской эпохи не ставили, потому что там был Федор Толстой. Оставим за скобками то, каким образом он умудрился попасть на борт и отправиться в плавание – просто умудрился. И незамедлительно превратил корабельную палубу в театральную сцену (собственно, любое место, где он оказывался – превращалось в театральные подмостки), на которой ставил свои собственные, спонтанно рождавшиеся пьесы. Он был действующим Шекспиром экспедиции, гвардии Шекспиром кругосветных сил. Пока его не высадили – либо на Алеутских островах, либо на Камчатке.

Оперативно поссорившись практически со всеми офицерами и штатскими на корабле, Федор стал искать себе внешнего друга и вскоре нашел, купив на портовом бразильском рынке обезьяну – скорее всего, это была самка орангутанга. Теперь с развлечением у моряков не было проблем: Толстой устраивал с обезьяной такие перформансы на палубе, что матросы от смеха падали с матч в океан, чем ощутимо затрудняли продвижение парусного судна в требуемом направлении. Это, естественно, не нравилось Крузенштерну, и Толстой получил очередной выговор от очередного начальника. Прошлому начальнику, полковнику Преображенского полка, Федор плюнул в лицо, так как, отчитывая Толстого за неявку, тот перешел некоторую грань в выражениях, – это стало причиной первой дуэли Американца.

Но Крузенштерн плевка избежал – всё-таки Толстой учился с ним в одном заведении, Морском корпусе. Кругосветной гвардии Шекспир решил отомстить по-другому: провел своего хвостатого друга в  капитанскую каюту и показал – как это классно, когда проливаешь чернила на бумагу. После того, как Федор на пять минут оставил обезьяну одну у капитана, большая часть бумаг из архива Крузенштерна оказалась уничтожена чернилами.

В другой раз Толстой напоил корабельного священника по имени Гедеон, и пока тот спал мертвецким сном,  припечатал  его бороду к палубе государственной печатью (взятой по-тихому из каюты капитана), а потом – когда батюшка проснулся, приказал лежать, пока не сбреют бороду, поскольку тронуть казенную печать – это государственное преступление. Бедный, перепугавшийся до смерти священник, хоть и страдал от похмелья, но не двигался, пока не лишился бороды.

Всё это надо было придумать и разыграть, – Федор Толстой был и драматургом, и режиссером, и исполнителем в одном лице.

 

Праздник жизни под управлением Толстого-Американца

Апофеозом проявления неиссякаемой жизненной силы стала масштабная оргия, организованная Толстым во время стоянки на Маркизских островах – это один из самых труднодоступных районов нашей планеты. Если вы когда-нибудь задумаете хорошо уединиться, мало ли – всё окончательно надоест, – вам сюда: до Новой Зеландии оттуда 5675 километров (как от Москвы до Улан-Удэ); до Гватемалы 6079 километров (как от Москвы до Читы); до Перу – 7011 километров (как от Москвы до южной провинции Китая Хайнань, где находится одна из самых высоких статуй в мире – статуя бодхисаттвы Гуаньинь). Но Крузенштерн до этих островов добрался на парусниках. Сюда, кстати, надо было сразу же ссылать Наполеона.

Федора Ивановича природа островов сильно не поразила, а вот местный вождь очень понравился – ну как Петруха Сухову. Вместе с вождем и орангутангом они заперлись в каюте и в течение суток упорно пили ром за жизнь, за дружбу и улучшение взаимопонимания. Только представьте себе: потомственный аристократ Федор Толстой, двоюродный дядя автора «Анны Карениной», вместе с вождем туземцев (вообще говоря, маркизские туземцы были людоедами, но это Толстого не останавливало – у всех нас какие-то недостатки и особенности) и симпатичной самкой орангутанга пьют ром, беседуют на непонятном друг другу языке, поют веселые песни, рассказывают анекдоты и перебирают планы на будущее. По итогам встречи вождь прислал на корабль около сотни лучших полинезийских женщин, и капитан корабля не посмел запретить массового гуляния экипажа во имя жизни и любви. Будучи прагматичным человеком, Иван Федорович Крузенштерн знал, что становиться на пути стада бегущих бизонов смерти подобно, лучше посторониться.

А на палубе было весело.

На корме стоял голый Федор Толстой, а местный островной художник рисовал на его теле яркие татуировки – красно-синюю птицу на груди, и змей на руках. Если Грибоедова в Петербурге приглашали читать под кофе и сигареты – «Горе от ума», а Пушкина в Москве – «Полтаву», то Толстого-Американца будут звать в лучшие дома России, чтобы после обеда он показывал любопытным, но краснеющим дамам свою нательную живопись. И Федор Иванович с гордостью разоблачался по пояс, чтобы отобедавшие увидели его восхитительные татуировки, а потом шел с мужчинами в соседнюю комнату, где разоблачался и далее для демонстрации нательной живописи в полном объеме. Наверное, это первый российский дворянин, а может и вообще – первый россиянин, добровольно отдавший свое тело на роспись. Сегодня он был бы в тренде.

Кстати, те, кто в наши дни делают на своем теле татуировки, должны знать происхождение этого ритуала. Praemonitus, praemunitus (латынь: предупреждён – вооружен). Татуировки у нас  оттуда – с Маркизовых островов, где жило веселое племя каннибалов.

К вечеру веселье на корабле попритихло. Крузенштерн собрал команду на профсоюзное собрание и долго объяснял, что необходимо относиться к местному населению как к братьям и сестрам – уважать их достоинство, ни в коем случае не выказывая европейского  превосходства. Упомянув далее о печальной судьбе Магеллана и Кука, которые отнеслись к аборигенам высокомерно, Иван Федорович закончил проповедь.  

Согласившись с выводами и рекомендациями капитана, матросы и офицеры вышли на палубу в высокогуманном настроении и стали свидетелями картины, чарующей воображение.

Федор Толстой только что придумал новую забаву: он кидал в океан палку и кричал: «Апорт!» – после чего его лучший друг, местный вождь (а по-нашему – царь), стремглав бросался за ней в морскую пучину, ловил зубами и приносил Толстому на четвереньках. Только что хвостом не вилял, за неимением оного…

 

По прошествии календарного года, Федор Иванович (Толстой) так достал Ивана Федоровича (Крузенштерна), что его (по одной из версий) высадили на алеутских островах близ Аляски (по менее романтичной версии, гвардии Шекспира высадили на Камчатке). У Крузенштерна во время плавания было две главные головные боли – это Николай Резанов и Федор Толстой. Третью, с изрядным отставанием от первых двух, составлял океан с двадцатиметровыми волнами.

Почему Грибоедов в монологе Репетилова  пишет «в Камчатку сослан был, вернулся алеутом» (а речь в этом отрывке идет именно о нем, о Толстом-Американце, который, таким образом, навечно поселился в бессмертном тексте Грибоедова)? Да потому, что следующие два года Толстой, провел (согласно романтической версии) среди аборигенов на острове Ситку. По рассказам Толстого, его всё время хотели сделать вождем племени, – а он, из вежливости, всё время отказывался. Можно себе представить, сколько представлений дал на той земле наш гвардии Шекспир. За два года ежедневного спонтанного театра племя настолько устало, что с большим удовольствием, по словам Федора, вынесло его на руках на Большую землю. Хотя возможно, что Толстого подобрал проходящий мимо корабль и довез до Петропавловска. Есть, впрочем, и довольно скучная версия, что Толстой вообще нигде, кроме Петропавловска не был, а жизнь на экзотическом острове просто выдумал, правда – талантливо и красочно. Но граница между красивой легендой и сухим фактом всегда очень зыбкая, о ней и писал наш национальный гений: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман».

 

В Санкт-Петербург Толстой-Американец, как его стали называть после того, как он побывал в этой самой Америке, вернулся через всю страну с востока на запад. Это сейчас для нас звучит нереально – ведь в основном он шел пешком, где-то автостопом на телегах, да зимою, бывало, на санях. Но тогда люди не боялись преодолевать огромные расстояния, просто потому, что не знали ни самолетов, ни поездов, ни автомобилей. Пройти тысячу километров – не казалось раньше чем-то нереальным, как кажется нам сегодня. В самом деле: при скорости в 5-6 километров в час можно в день проходить около 50 километров, это по силам многим из нас. Пушкин с Дельвигом играючи ходили из центра Петербурга пешком до Царского Села, а это более 30 километров. Дельвиг при этом высокой спортивной подготовкой не отличался, просто люди тогда в принципе много ходили. Далее, если проходить 40-50 км в день, то за месяц-полтора вполне можно преодолеть 1000 километров, отдыхая пару раз в неделю. Следовательно, расстояние от Петербурга до Охотска (это чуть более шести с половиной тысяч километров) вы преодолеете за 8-9 месяцев, если будете упорны.

Фельдъегерь с важными государственными пакетами проезжал от Петербурга до Охотска примерно за два месяца.

 

Итак, Толстой-Американец навечно прописался в комедии Грибоедова, в монологе Репетилова:

Но голова у нас, какой в России нету,

Не надо называть, узнаешь по портрету:

Ночной разбойник, дуэлист,

В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,

И крепко на руку нечист;

Да умный человек не может быть не плутом.

Когда ж об честности высокой говорит,

Каким-то демоном внушаем:

Глаза в крови, лицо горит,

Сам плачет, и мы все рыдаем.

Под фразой «на руку нечист» Грибоедов имел в виду карточное шулерство Толстого – это был основной его доход, он с этого жил и не скрывал, что мухлюет, играя. Открытое шулерство тогда  не считалось смертным грехом или страшным преступлением против чести: если ты не замечаешь, что тебя надувают – значит, ты достоин быть обманутым. Это игра. Fair play введут значительно позже. Да и сегодня, с введенной fair play, к симуляции футболистов мы, похоже, уже привыкли. 

Но выражение «на руку нечист» имело другое, более популярное разговорное значение – брать взятки.

Однажды Толстой, встретившись с Грибоедовым (возможно, подкараулил его – так же, как тот в свое время подкараулил у Гостиного двора балерину Истомину), – взял Александра Сергеевича за грудки, а он обладал внушительной физической силой, и призвал к ответу.

- Я же про карты, – оправдывался задыхавшийся Грибоедов.

- Так бы и написал! – успокоился Американец и отпустил с миром автора бессмертной комедии.

В начале 30-ых годов во время первого московского исполнения комедии на сцене, уже после гибели автора, Толстой пришел на спектакль и во время монолога Репетилова встал со своего места в партере, остановил резким жестом актеров и обратился к аудитории:

«Внимание! Взяток, ей-богу, отроду не брал, поскольку не служил! Речь идет просто об игре в карты. Грибоедов сам мне это подтвердил!».

После чего, дав отмашку Репетилову на продолжение монолога, Федор Иванович сел на место, вполне удовлетворенный. Такой вот интерактивный перформанс, второй в истории после исторического выхода на сцену гамбургского драматического театра гусара Каверина.

 

Толстой  был  профессиональным стрелком, видимо, лучшим в дуэльной российской истории. Вызовы на дуэли принимал с удовольствием – как приглашение на вкусные обеды, и сам вызывал – с тем же аппетитом. Пушкин мог гораздо раньше поставить книгу своей жизни на полку – ведь между ними намечалась смертельная дуэль.

Как-то раз Толстой, узнав, что поэт, вызванный в полицейский участок, пробыл там до вечера, объявил во всеуслышание – что его там высекли. Что еще может делать приличный человек так долго в полиции?

Сплетни разлетаются по свету быстрее телеграфа и электронной почты, оскорбленный Пушкин поначалу отвечает литературным выстрелом среднего качества:

      В жизни мрачной и презренной

      Был он долго погружен.

      Долго все концы вселенной 

      Осквернял развратом он,

      Но, исправясь понемногу,

      Он загладил свой позор

      И теперь он, слава Богу,   

      Только что картежный вор.

Толстой в долгу не остается и стреляет в ответ – такой же рифмованной и далеко не блестящей эпиграммой. Но оскорбить молодого поэта он опять сумел, назвав его Чушкиным, а, обратив внимание в конце эпиграммы, что у поэта есть щеки, намекнул на дуэль.

И Пушкин стал всерьез готовиться к поединку. Зная, что Американец не промахивался, поэт ежедневно по утрам стреляет в кишиневской ссылке в гостиничную стену (автору «Руслана и Людмилы», видимо, это, в виде исключения, было дозволено), а в Михайловском постоянно ходит с тяжелой железной тростью, чтобы рука при стрельбе была твердой. Впрочем, вряд ли всё это помогло бы нашему национальному гению, и русская культура могла остаться без последних глав «Онегина», Болдинской осени и Каменноостровского цикла…

Но дуэль не состоялась: когда Пушкина привезли в сентябре 1826 года на встречу с новым императором в Москву, во-первых, Толстому надо было срочно куда-то ехать, а во-вторых, и это главное, в городе был Соболевский, который всех мирил. Если бы в январе 1837 года Соболевский был в России, Пушкин наверняка остался бы в живых, и русская культура получила бы еще много ценных текстов.

Но Соболевский тогда жил в Париже…

В итоге Пушкин и Толстой-Американец, при посредничестве Сергея Соболевского, осенью 1826 года не только помирились, но и сдружились. И чуть позже Толстой познакомил Пушкина со своими старинными знакомыми…

Когда Толстого еще до Отечественной войны разжаловали в рядовые (возможно, после того, как он опять столкнулся в Преображенском полку с тем самым полковником, которого терпеть не мог и которому каждый раз при встрече плевал в лицо), посадили на три месяца в тюрьму Выборгской крепости, а потом сослали в Калужскую губернию, где у его сестры Веры было поместье (другой сестрой Американца была Мария, в замужестве Лопухина, и вы помните ее восхитительный портрет кисти Боровиковского). Ссылка вряд ли была  тягостной – до сибирских руд далеко, а  совсем рядом – неплохие соседи, Гончаровы. Супруги,  Николай Афанасьевич и Наталья Ивановна, как раз ждали пятого ребенка.

Когда Толстой-Американец познакомил Пушкина с Гончаровыми, их пятый ребенок, девочка Наташа, была уже красавицей на выданье. Александр Сергеевич был так признателен Федору Ивановичу за знакомство, что выбрал его в сваты, так что на свадьбе Александра и Наташи 49-летний Толстой пил от души.

Трудно сказать – сделал ли он знакомством с Гончаровыми Пушкину благо или, наоборот, произвел свой выстрел…

Вообще у Толстого был зуб на Пушкина, точнее – на одно конкретное его произведение: как-то в конце 1828 года Федор Иванович был на обеде у отставного полковника Сергея Дмитриевича Киселева (это муж Елизаветы Ушаковой), где Пушкин впервые публично читал «Полтаву». Но перед тем, как послушать популярного поэта, господа вкусно отобедали, причем изысканный обед сопровождался активным употреблением вин, ликеров и крепких напитков. И в середине третьей песни «Полтавы», на фразе «и грянул бой», сидевшего рядом с Толстым офицера, неосторожно смешавшего все напитки, стошнило прямо на рукав Федора Ивановича.

С тех пор Толстой-Американец «Полтаву» терпеть не мог.

 

Толстой был самым известным бретером пушкинской эпохи. Из этого следует, что он мог быть как радушным, дружелюбным и гостеприимным, так и взрывным, жестким, жестоким и беспощадным – Федор Гагарин и Петр Каверин такими не были (и в лицо они никому не плевали).

 

Он очень метко стрелял – во время задушевных попоек, бывало, просил свою жену, развеселую красивую цыганку, Авдотью Тугаеву, встать с яблоком на голове куда-нибудь подальше, и, как  Вильгельм Телль, сбивал яблоко метким выстрелом – конечно, не из лука – из пистолета.

  

На дуэлях Американец убил одиннадцать человек – возможно, это рекорд эпохи. И поскольку жизнь его с самого рождения стала романом, а точнее – захватывающей приключенческой трагикомедией, то судьба, конечно же, не оставила без внимания разудалую легкость, с которой Федор Иванович отправлял на тот свет своих оппонентов.

 

У Толстого было двенадцать детей (у Толстых вообще было принято обрастать обильным потомством). Когда умер первый ребенок – Толстой открыл блокнотик, в который он заносил фамилии убитых им на дуэлях, и против первого убитого написал слово «квит». Умер второй ребенок – и следующий «квит» расположился теперь уже напротив второго убитого. Дети продолжали умирать – ни лекарства, ни молитвы, ни колдовство не помогали. После каждой смерти ребенка Толстой открывал блокнотик и делал свою странную пометку. Как вы уже догадались, всего у Толстого умерло одиннадцать детей – точно в соответствии со списком убитых им на дуэлях.

 

Пережила Американца только двенадцатая дочь Прасковья, которая, в память об обезьяне своего отца – помните самку орангутанга во время кругосветного путешествия? -  постоянно держала в доме небольшую обезьянку.

 

Жизнь как роман. До эпилога в понедельник.

Youtube-канал "Лекции Сергея Сурина". На канале можно ознакомиться с циклами видеолекций: "Царскосельский лицей – знакомый и неведомый", "Грибоедов: практика срединного пути", "Михаил Лермонтов: повседневная практика роковых случайностей", "Одинокий путь Евгения Боратынского". Впереди – лекции о Константине Батюшкове.