В некоторых материалах, предварявших премьеру, много говорилось о социальном значении проекта. Все это так – во всяком случае, наверняка, старики из артистического мира, подопечные фонда “Артист”, были рады вниманию и интересу со стороны своих, условно говоря, сценических преемников. Но все-таки о “До и после”, собравшем впечатляющую команду (режиссер Дмитрий Брусникин, драматург Михаил Дурненков, художник Ксения Перетрухина, режиссер-документалист Денис Клеблеев, играют студенты мастерской Брусникина в Школе-студии МХАТ, 2 курс), хочется говорить, в первую очередь, как о явлении именно театральном. О пространстве, текстах, существовании актеров, смыслах, ситуации, в которой оказывается зритель.
Играют в Новом пространстве Театра наций – два этажа просторных залов под кирпичными сводами. Эта текучесть подхвачена джазовой музыкой, несколько студентов сколотили небольшой оркестрик (сразу вспоминаешь группу “Постанова” с предыдущего “призыва” брусникинцев – музыка в этой мастерской как талисман и свойство жизни). С самого начала настраиваешься, с одной стороны, на игру: слетевшиеся из разных углов совсем юные мальчики и девочки выстраиваются в подобие хора, хотя в их интонациях и порывистости есть что-то цирковое, клоунское.
Вся прелюдия такова – в дурашливой манере объясняют, пропевают правила игры, настаивают – главное, не торопиться, не толкаться. От этой манеры становится ясно – да, речь про стариков, но давить тяжелым документализмом нас не будут, насилия, в том числе, эмоционального, не предвидится. Еще понимаешь – по спектаклю можно гулять, он, спектакль, не только там, где говорят текст (актеры работают в отдельных тесных деревянных боксах, в таких легких, хлипких времянках), но и везде: в одном из залов стоит длинный стол, можно присесть, попить чай, а рядом сидят артисты, заботливо предлагают подлить, иерархии нет.
Фото: Vogue
Еще очень важное свойство – тонкий, противоречивый баланс между интимностью и публичностью. Заходишь в одну из таких кабинок (на каждой, как в коммуналке, несколько звонков и подписаны фамилии), и, вроде бы, теснота и близкое соседство с актером приобщают тебя к частному, но из соседних комнаток доносятся обрывки других историй, слышны голоса зрителей, ожидающих следующего “сеанса”. Такой театр не сужает искусственно большой мир до локальной истории, не выстраивает систему приоритетов, ты чувствуешь какую-то неостановимость, тотальность жизни. В какой-то степени это ощущение бесконечности – в противоречии с тем ощущением конца и необратимости, которое, с разной силой, сквозит во многих монологах спектакля.
Всего таких историй (монологов или диалогов) – шестнадцать, но за спектакль каждый из зрителей успеет послушать пять или того меньше. Это тоже выбор – почаще попадать в комнатки или предаться созерцанию неторопливого движения зрителей и актеров, послушать общий задумчивый гул, различая порою отдельные реплики. Спектакль как будто бы отучает нас от внятного целеполагания, от погони за зрительской выгодой, от желания услышать-увидеть побольше, все объять. “До и после” – про необъятность: жизни, опыта, человека, даже одного.
В тексте (вербатим добывали сами студенты, под руководством Михаила Дурненкова, собиравшего интервью в пьесу), как и в самом устройстве спектакля, нет иерархичности, нет тематической очевидности: вот здесь про театр, вот здесь про любовь, вот здесь про сегодняшнюю жизнь и старость. Здесь нет и следа опросника – кажется, что каждый из персонажей (все – актеры, режиссеры, работники театральных цехов, всем за восемьдесят или около того) сам выговаривает свою тему, проговаривается, зацикливается на важном. Майя Ивашкевич (старейшую актрису театра Гоголя, кстати, еще совсем недавно можно было видеть в спектакле “Елка у Ивановых” Дениса Азарова; в спектакле “До и после” ее играет юная Мария Лапшина), рассказывая, вроде, о разном, все кружит вокруг одних и тех же, неразрешенных вопросов: так ли прожила жизнь, была ли права, в любви, в театре, есть ли чувство вины за другого, не выбранного, или это только сожаление.
Монолог Нины Тирской, актрисы Магаданской оперетты, – страшноватый, рваный, актриса, представляющая ее в спектакле, как будто выталкивает из себя слова, выстреливает ими, от ее цепкого взгляда исподлобья чувствуешь себя неуютно. Много говорит про детство: “куколки у меня не было”. Вроде бы, нет в ее тексте чего-то по-настоящему страшного (а в жизни, наверняка, было), но чувствуется надлом, какие-то счеты к прошлому.
Из пяти попавшихся мне историй лишь одна была на двоих: Богдан Кибаляк и Эва Мильграм пригласили в гости к актеру Андрею Майорову и арфистке Марине Смирновой. История получилась не столько про каждого, хоть и рассказывают они, как жили до встречи. История – про отношения, про то, как проживают пятый десяток своей совместной жизни, про каждый обычный день в этой квартире. Пафоса нет совсем, это вообще не пафосный спектакль, но по-настоящему трогательный. Это получается еще и счет работы актеров: в мягкой и деликатной иронии которых чувствуется какая-то подлинная трепетность по отношению к своим великовозрастным героям, честная попытка приблизиться к пониманию того, что пока, в силу возраста, они могут только интуитивно угадывать.
Очень заметно в текстах историй какая-то осознанная потребность старших коллег в диалоге с молодыми, некоторая спешка в желании поделиться опытом, предостеречь. Наверное, это чувство ответственности, а не одно лишь одиночество. Важно, что в спектакле остались следы от самого процесса интервьюирования, и эта коммуникация, это нащупывание друг друга – и есть, собственно, предмет исследования спектакля.
