Про что пишет Камилла Лысенко?
По мнению поэта и "продюсера поэтов"
Ивана Купреянова, творчество Камиллы Лысенко – "очень поколенческая история".
- В спрессованном виде в её текстах представлен и Пелевин, на котором мы выросли, и поздний русский рок, и почти кастанедовские поиски реальности за слоем реальности, - говорит Купреянов. - При этом система ее образов не грешит заумью и вполне доступна простому читателю. В стихи Камиллы погружаешься в надежде продлить ускользающее время молодости – и каждый раз "выныриваешь" с ощущением, что посмотрел хороший клип. Возможно, именно поэтому поэзия Камиллы Лысенко не просто имеет сетевой успех, но и выплёскивается на оффлайн-площадки, неизменно наполняющиеся благодарными зрителями. Есть в творчестве Лысенко некие "точки присоединения искусств", которые позволяют соединять с текстами и видео, и музыку, и даже танец. Собственно говоря, на этих стихах уже сейчас построены целые мультимедийные спектакли. А самое главное, если что-то и способно "вернуть мой 2007-й", то это стихи Камиллы.
Камикадзе
Камикадзе со сбитыми в кровь руками.
В его мыслях — дзен, а во взгляде — камень.
Его фатум - дельта, бритва Оккама;
Он упрямый. Господи, он упрямый.
Человек навылет, готовый к мелу.
У него есть выбор, но выбор сделан.
Жизнь с привычкой жить до конца красиво
И судьба, что сходится в перспективе
В острие кинжала, в единый выстрел,
В перехват дыхания, в "Боже, быстро",
В невозможность быть по простым стандартам,
Лгать за то, чтоб выжить вне авангарда;
В невозможность тихо договориться
С тем, что человека равняет с птицей -
С ощущением воли, полета, чести.
Если день последний — то встретим с песней.
Если будет завтра — то встретим с песней.
Если нас не будет — то вспомнят с песней.
Камикадзе, ветер в твоих ладонях,
Бог в твоих ладонях и мир в ладонях,
Ты запомнен мной, до краев заполнен,
От твоих ветров будут с горы волны,
Будут с гор идти, подражая шагу,
Те, кто беден был на свою отвагу,
Будут петь, твое вспоминая имя,
Чтобы стать однажды совсем другими.
Чтобы стать однажды совсем своими.
Будут петь, и песня их шторм поднимет.
Камикадзе, ты этот божий ветер,
Что способен свет пронести на свете.
Если будешь падать сквозь дождь и громы -
Камикадзе, я наберу твой номер.
Камикадзе, я наберу твой номер.
Камикадзе, я наберу твой номер!
Ответь мне.
Привет консьержу
Находясь где-то между депрессией и смирением,
От ненависти к роду людскому отойдя буквально на шаг,
Я открыл дверь в свой дом, и в него из подъездной тени
Ступили двое с одним интересом - почем душа.
Не то чтобы я когда-либо думал о чувствах верующих.
Но лучше бы они принесли мне освежитель с лилией
И пакет молока, а не послание веры,
еще
И
В сопровождении Библии.
Мне, оголодавшему, измученному собственными руками,
С мозгом, сожранным за сутки сериалами,
Было наплевать, какими конкретно псалмами
Они доказывали свои духовные идеалы.
Не то чтобы я совсем не был знаком с богом.
Благодаря университету я знаком с сотней богов.
Но не могу взять в толк - в чем прелесть моего порога
И зачем моя голова в веренице его голов?
Если это шанс на спасение из личного ада,
Который - буквально! - звонит в мою старую дверь,
То чем я лучше бомжа из Александровского сада
С большой язвой, скалящейся на голове?
Может быть, дело в том, что консьерж моего дома
Спит уже час, убаюканный свежей бутылкой водки,
В пользу тех, кто сейчас притворяется знакомым
С богом, изъясняясь натруженной глоткой
И судя меня, хотя "не судите, и будете не..."
А может быть, дело в крутой соседской машине,
Которая буквально кричит о своей цене
И хозяйской широте души? Нет,
Не будем настолько опошлять благие намерения,
Хотя стоит помнить, куда обычно они ведут.
"Спасибо за божественные откровения,
Сообщите, когда ожидается страшный суд.
Да, я слышал, что в аду дьявольски жарко.
Нет, свои души мы как-нибудь сами удержим.
...Нет, у меня нет для бога денежного подарка.
Передавайте привет консьержу!"
Закрыв дверь за послами Всевышнего, я открыл
Бутылку вина в честь божественных откровений.
Вы скажете, во мне нет божьей искры?
Боюсь, у меня просто нет столько денег.
Так и буду - как твердокаменный идиот
Верить в того, кто не нуждается в сборе дани.
Время, видите ли, очень быстро идет.
Сегодня сам бог ходит между домами.
В общем, простите, если кого обидел,
Но вместо того, чтобы жертвовать против ада,
Я лучше куплю хлеба, пива и свитер
Тому бомжу из Александровского сада.
Ба
Ба говорит: мы выглядим, как бомжи.
Ба говорит: картошечки положи.
Больно смотреть - один суповой набор.
На кухне у Ба тарелки в один узор.
На кухне у Ба как в детстве теплым-тепло.
И мир по колено. И, кажется, мир неплох.
А мир - деревья, что папиросы, скручены,
Край обожжен, ветки срослись болезненно,
Но все-таки цвет весной. Значит, будет лучшее,
Значит, не все распродано и потеряно.
А мир - это мальчик на старых убитых роликах
Ружьё деревянное трогает; примеряется
К тому, чтобы стать - кем? Гонщиком? Параноиком?
Солдатом? Или художником? Или пьяницей?
К тому, чтобы "стать и честь" или "цель и средства"?
К тому, чтобы быть одним или быть одним из?
И глядя на детство, думаешь о соседстве:
Взглянуть бы потом, чего из него скроилось.
...А что, расскажи, из девочки получилось,
Которую знала с самого ее детства?
Ба ставит чай и галку в графе за деспота,
Слушает сериалы, растит нам ягоды.
Пахнет от Ба потерянным в детстве местом и
Чуточку апельсиновым маринадом.
Ба говорит: у нашей страны получится.
Кофе закончился - может, захватит Мама.
Ба будет сложно выйти за ним на улицу,
В городе нет дорог даже для упрямых.
А мир - это голос в бездну и в кофе таллий.
История - это то, что наружу вынут.
И крутишь экран, и щёлкаешь слово "далее",
И титры в конце не “the end”, а “to be continued”.
И те, кого любим, однажды опять покинут.
И мы их простим, конечно, и нас простят.
Твои мертвецы в парадной лежат витрине,
И дети с цветами, танцуя, на них глядят.
И Ба говорит: ну что у тебя меняется?
А я - как обычно - молча ей отвечаю.
Я мальчик, не ставший ни гонщиком и ни пьяницей,
Я девочка - не про платьица, а про "раниться",
Я дерево, что цветёт и под солнцем плавится,
Я мир; моя мантия белая с чёрным краем.
И, может быть, у нас что-нибудь да получится.
"Ба, выйду за кофе"
И делаю шаг на улицу.
Как сказать тебе
Как сказать тебе, что нет разности,
Что прозрачен Стикс, как прозрачен стих,
Что в кармане город мой уместить
Может тот, кто хочет его нести?
Что роскошный Бентли в моем дворе
Все равно что детский велосипед,
Что он есть тот детский велосипед
Человека, вставшего на горе?
Что не думал о памятнике своём
Тот, кто ныне мраморный истукан;
Что он был любим, и был этим пьян,
Что он жил;
но памятник не о том.
Что не вставить космос в квадрат окна,
Аватара, паспорта, портмоне;
Что квадратов даже в природе нет,
И что жизнь ценна, раз она одна?
Что смотрящий только через прищур
Не заметит, как бесконечен путь,
Что зависим где-нибудь кто-нибудь
От того, смолчу или напишу?
Что мои глаза как режим души:
Выбирают то, что хотят смотреть?
Что я знаю: в мире гуляет смерть,
И от этого больше желаю жить?
Разреши себе беспарадный вид ,
Потеряй лицо, аппетит и сон.
Путь смывает машины за горизонт.
Я поверю в то, что меня дивит.
Разреши себе хоть чуть-чуть любви,
Даже если будет не в унисон.
Дождь смывает все, не встречая зонт.
Ты себе и библия, и TV.
Я divide, я отделяю суть
Как ножом от яблока кожуру.
Если я сегодня себе совру,
Завтра в мире кончится что-нибудь.
И о чем писать, и на что глядеть,
И кого хотеть - это наш мотив.
Разреши себе быть живущим здесь
Так, чтоб было глупо хотеть уйти.
Не бывает выломанной судьбы.
Каждый может встать на своей горе.
Под дождём московским прибита пыль.
Под дождём московским цветёт сирень.
Лоскуты
К тридцати приходишь с заплатками на душе.
И у каждой второй - лохматый потертый край.
И сидишь сам с собой в темноте безо всех торжеств:
Что порезал в себе - штопай да собирай.
Вот лоскут от одной - обуглен, уродлив, смят.
Распрями его пальцами, вставь его в свой витраж.
Кропотлив этот труд. И гарантий, что будешь свят
Или светел хотя бы - сам их себе не дашь.
И собрав наконец из этих вот лоскутов
Одеяло или мозаику - твердишь себе:
Я не буду опять рисковать, если ты - не то.
Я собрал одеяло. Я с ним могу быть и без
Принадлежностей и привязанностей. Пускай
Я останусь один; но мир бесконечен. И
Я хочу его видеть целым, не по кускам,
Без болезненных фильтров новой недолюбви.
Если ты - это то, вернее, конечно, Та,
То идти нам с тобой с единственным рюкзаком
По горбатым холмам, по ребру моего листа,
По московским субботам; будучи маяком
Друг для друга, будучи тросом, водой из губ
Прямо в губы в любой пустыне. Возьми глоток
От меня, и верь, что грязи дать не смогу,
Потому что ты Та. И вместе мы это "То".
Я хочу тебя видеть спящей, больной, дурной,
Я хочу быть с тобой таким, каким создан был.
И учиться смотреть сквозь годы как будто вновь.
И учиться любить без слова и без мольбы.
Не ищу половин. К тридцати ты чертовски цел.
Но найдёшься если - я буду смотреть готов,
Как рождается старость в любимом твоём лице.
И готов укрывать одеялом из лоскутов.
Внуково
Все действительно может произойти.
Понимаешь, усаживаясь в кресло у аварийного выхода,
Когда стюардесса, знающая гораздо больше тебя о небе,
Улыбается красной помадой и говорит:
"А вы уверены, что сможете открыть дверь аварийного выхода?
Она весит 20 килограмм"
Это больше, чем одна третья тебя,
Но ты все равно киваешь. На автомате.
И люди сзади говорят - мы поможем, если что,
Только оставьте эту девушку здесь.
Эту девушку - неполных три аварийных двери,
Эту девушку, которая видела смерть две недели подряд,
Эту девушку, которая взяла с собой сок и блокнот.
Второе - непонятно зачем.
Людей в наше время пугают блокноты.
Блокноты готовятся вымереть - не как пейджер,
А как домашний телефон, который имеешь из уважения к близким,
А вернее, к памяти о прошлом, когда он был нужен.
И кто бы мог подумать, что это произойдёт!
Когда вы последний раз говорили по домашнему телефону?
А дольше пяти минут? А по собственной воле?
Я удивляюсь, если звонит домашний телефон.
Кто бы мог подумать.
Но это произошло.
И значит, может случиться все:
Небо всех удивит,
Аварийный выход придётся открыть,
Стюардесса сломает помаду...
И в пустоте моего дома зазвонит домашний телефон,
А я не отвечу.
Впрочем, мы можем просто долететь до Внуково.
Когда тебе надоест
Когда тебе надоест смотреть на витрины,
Обложки журналов, вылизанные до грани;
Когда тебе в принципе станут пресны смотрины
И вместо них захочется пониманий;
Когда ты заметишь, что тебе накрыли сервизом
В доме, где было уместно простое пьянство;
Когда ты поймешь, что в сердца выдаются визы,
Крайне редко превращающиеся в гражданство;
Когда ты заметишь, что времени слишком много,
И лучше всего с ним справится лишь работа;
Когда ты признаешь — в вагоне, идущем к богу,
Проводником логично увидеть черта;
Когда ты впервые дома забудешь гаджет,
И вспомнишь об этом, только придя обратно;
Когда осознаешь: никто тебя не накажет,
И не всегда есть правый и виноватый;
Когда ты впервые дашь от души по морде
И так же — за дело — даже по ней получишь;
Когда догадаешься: тот, кто тебя испортил,
Считал, что ты станешь больше, сильнее, лучше;
Когда ты увидишь: между черным и белым
Лежит бесконечность полутонов-моментов:
Когда ты захочешь не говорить, а делать,
И то, что ты хочешь, делать на сто процентов;
Когда ты не станешь больше искать халявы
И будешь платить за то, что имеет цену;
Когда убедишься: "нелевый" не значит "правый",
Но "получить" значит "двигаться постепенно";
Когда ты заметишь: близкие стали старше
С вашей последней и недалекой встречи;
Когда тебе станет впервые глобально страшно
Перед строкой о том, что никто не вечен;
Когда ты поймешь, что день начался не утром,
А с чьей-то тобой любимой полуулыбки...
Тогда ты не то что станешь особо мудрым,
Но, может быть, будешь больше любить ошибки.
Три креста
Вот тебе три креста:
Первый, где жизнь до ста,
Средний, где жизнь проста,
Третий, где пьедестал.
Выбери, что нести:
Первый - до старости,
Средний - до пропасти,
Крайний - до вечности.
Каждый имеет вес:
Первый - как человек,
Средний - как маков цвет,
Крайний - как целый свет.
С первым пойдёшь - найдёшь
Друга, жену, и дом,
Тёплый апрельский дождь,
Капище под холмом.
Если возьмёшь второй -
Будешь себе герой,
Будешь себе король,
Будет судьба игрой.
Крайний решишь забрать -
Значит, ни дом, ни брак,
Ни соловья, ни сна;
Горькая тут цена.
Что потеряешь ты?
С первым - свои мечты.
Средний отнимет стыд.
Крайний - покой и тыл.
Вот тебе три креста:
С первым ты чьим-то стал,
А со вторым - простым;
С третьим ты стал своим.
Век замыкает бег.
Первый упал на снег.
Средний пошёл на сбыт,
Крайний стоит, как был.
Вот тебе три креста.
Выбери, кем ты стал.
Черти
В маленькой комнате, набитой людьми,
Оставь вискарь — по счету четвертый.
Выйди на улицу; к улице голову подними,
К заснеженной улице голову подними,
К одинокой улице голову подними
И отправляйся к черту.
Вот она, здесь, загадка людскому уму:
Как вороны превращаются в провожатых?
Как столы и стулья трансформируются в тюрьму?
Как громкая музыка трансформируется в тишину?
Каким, черт возьми, способом и почему?
Черти не виноваты.
Выходи из комнаты, уходи в леса, в горы, ложись на дно,
Дыши воздухом, цветные пилюли храни на блюде...
А ты знаешь, я видела как-то в одном кино,
В старом, давно забытом уже кино,
В общем-то бесполезном таком кино...
Когда черти злы, они посылают к людям.
Курт
К двадцати пяти мы скопили в кармане горы,
К тридцати годам научились их продавать.
И у каждого есть особенный друг, который
Не взрослеет; и над которым растет трава.
Иногда говоришь с ним тихо и виновато,
Спотыкаясь о недопрожитый им маршрут.
Переходит в Аменти кривая рука Арбата,
В переходе стоит со шляпой веселый Курт.
Не бросай ему денег; на веках его монеты.
На затылке — автограф ангельского суда.
К двадцати пяти мы мечтали побыть хоть где-то,
К тридцати годам мы съездили в никуда.
Никуда оказалось щедрым на сувениры.
На границе, увы, пустили домой не всех.
Деревянные стены квартиры исходят миррой.
Деревянные люди дубовый растят доспех.
А другие, которые были легки и гибки,
Не успевшие встать сердцами на тормоза,
Наблюдают за нами и прячут в кулак улыбки.
Пока мы пытаемся спрятать от них глаза.
Пока мы становимся здесь не людьми — вещами,
Они верят в нас так, как верил в погоду Ной.
Курт играет, а друг кивает мне на прощание.
Мол, еще успеешь послушать.
Иди домой.
КОГДА
Когда они доиграют в эту войну,
Собери их мундиры,
Сожги их флаги,
Покажи им рассвет.
Тот, который ты показал
маленькой девочке
с голубыми глазами
в день десяти лет.
В день десяти солнц,
В день десяти лун.
Покажи им всем,
Объясни, что к чему.
Взрослым дай пластилин,
Детям дай автомат.
Вели им создать мир
Там, где они стоят.
Не давай им более ни везения, ни беду.
Посмотри, как они себя поведут.
Не дели их более ни по полу, ни по цветам.
Посмотри, кто из них кем стал.
Посмотри на них: неужели они не те,
Неужели они — опять?
Но если твои взрослые заклеют дула в руках детей,
Оставь их в покое.
Ты можешь им доверять.
Старый Мо
ПЕРВАЯ ИСТОРИЯ РАПИ-НО. СТАРЫЙ МО
Штормовое предупреждение в Рапи-Но.
Старый Мо откладывает в сторону домино.
Старый Мо открывает тихо свое окно.
За окном ветер воет бешено, во всю глотку.
Старый Мо медлит только миг, а потом идет,
Не слушая, что ему шелестит народ:
"Мо, послушай, Мо, ну ты же не идиот,
Мо, поставь обратно старую свою лодку!"
Мо смеется, Мо, кажется, просто сошел с ума.
В такую погоду у Титаника треснет корма.
А у лодки Мо от лодки — одна длина.
Спустя столько лет все станет одним лишь звуком.
Мо спускает корыто на воду и встает.
В это сложно поверить, но, кажется, он поет!
И прежде чем спуститься на гордый борт,
Подает и жмет всем на пристани руку.
Лодку Мо бросает с пристани на Гольфстрим.
Лодка Мо — как щепка, Мо в ней совсем один,
Голова его — словно в рамочке из седин.
Мо молится. Соль слизывает с ладоней.
"Если есть ты там — в небе, в церкови, под землей,
Если ты — с рогами, с нимбом над головой,
Если ты хоть что-нибудь можешь — то будь со мной.
Будь со мной — давай хотя бы вдвоем утонем."
Мо не страшны грозы и бури: он даже рад,
Что решил наконец-то тихий покинуть сад,
Что сейчас он — эксцентричен, аляповат
И стихии подан как псу бычья кость на блюде.
Мо боится другого: перед глазами дом.
На столе — одна ложка с единственным котелком,
А посуды в доме — ведь на полсотни персон...
Мо не помнит, когда к нему приходили люди.
И страшнее, чем эти волны и соль в глаза,
Каждый вечер, ложась в кровать, просить небеса,
Чтоб у соседа слева закончился вдруг бы са-
Хар или соль, в общем, что-то пришло в негодность...
Ничего нет страшнее, чем исчезать совсем
За пределами своих собственных голых стен,
И себя убеждать аргументом, что кровь из вен
Придает тебе хотя бы отчасти плотность.
Мо вздыхает и крепче держится за края.
Он как будто в детстве; он как будто варяг,
У него корабль — картонка, кирпич вместо якоря...
..Лодка Мо начинает трескаться в водовороте.
Мо сухие губы растягивает в мотив.
Ему снова двадцать: он молод, горяч, строптив,
Этот Мо настолько чертовски сейчас красив,
Что сам Океан усаживается напротив.
А где-то на оставленном берегу
Молодая девушка, готовящая рагу,
Вздрогнет, каплю крови снимая с губ,
И с коротким криком выронит полотенце.
Задрожит над водой тонкий прозрачный нерв.
Рыбаки и спортсмены, до лодочки не успев,
Наблюдают, как Мо тянет простой припев,
И на тот свет отправляется вновь
Младенцем.
