1.
Вот текст.
Мне весна ничего не сказала -
Не могла. Может быть - не нашлась.
Только в мутном пролете вокзала
Мимолетная люстра зажглась.
Только кто-то кому-то с перрона
Поклонился в ночной синеве,
Только слабо блеснула корона
На несчастной моей голове.
Многое тут ясно всякому человеку нашего времени без комментариев: ночной поезд, мчащийся, летящий мимо вокзалов и перронов, станционных огней - так быстро, что эти сооружения видятся пассажиру мутными, размытыми, почти нереальными. Так бывает на скором, идущем, например, с востока в сторону Омска: ночь, кругом чужие люди, выйдешь в полуосвещенный тамбур (где теперь и курить нельзя), упрешься лбом в толстое стекло, отразишься в нем; за стеклом бесконечная степная равнина и редкие полустанки. "Ветропросвист экспрессов" (И.Северянин) – а вернее, "Пролетаю в поля: умереть" (А.Белый). Да, пролетаешь тут (в этих бесконечных пространствах, в этой жизни) во всех смыслах... Может быть, корона как раз и поблескивает на голове, прислоненной к вагонному стеклу? Но что за корона и что за несчастная голова в этих крайне мрачных стихах?
Комментаторы легендарного трехтомника Георгия Иванова 1994 года (Москва, издательство "Согласие"), предполагают, что здесь отсылка к стихотворению Осипа Мандельштама 1915 года "О свободе небывалой".
Осип Мандельштам. Фото из открытых источников. О свободе небывалой
Сладко думать у свечи.
— Ты побудь со мной сначала,—
Верность плакала в ночи,—
Только я мою корону
Возлагаю на тебя,
Чтоб свободе, как закону,
Подчинился ты, любя…
— Я свободе, как закону,
Обручен, и потому
Эту легкую корону
Никогда я не сниму.
Нам ли, брошенным в пространстве,
Обреченным умереть,
О прекрасном постоянстве
И о верности жалеть!
Такой гимн поэтической "неверности" – ну, или, "свободе". Сорок лет спустя Иванов показывает, как эта романтическая свобода, это вольное пространство оборачивается одиночеством и отчаянием. И корона из знака "высшей избранности" превращается в жалкую пародию на эту избранность, в насмешку. Это вообще тема его последних стихов, разбираемого, конечно, тоже.
Однако не все так просто. Корон в стихах авторов, повлиявших на Георгия Иванова, много. Впрочем, как и поездов (потому что если смотреть только на мандельштамовское стихотворение, непонятно, при чем тут железнодорожная тематика).
Старый Георгий Иванов. Фото из открытых источников. 2.
Вспомним "королевское" стихотворение Николая Гумилева:
Все чисто для чистого взора,
И царский венец, и суму,
Суму нищеты и позора,
Я все беспечально возьму.
Пойду я в далекие рощи,
В забытый хозяином сад,
Где б ельник корявый и тощий
Внезапно обрадовал взгляд.
Там брошу лохмотья и лягу,
И буду во сне королем,
А люди увидят бродягу
С бескровным, землистым лицом.
Я знаю, что я зачарован
Заклятьем венца и сумы,
И, если б я был коронован,
Мне снились бы своды тюрьмы.
Мерцание "король-бродяга", "принц-нищий", столь занимательное для всякого культурного юноши, обдумывающего житье, после революции покинуло своды библиотек и стало реальностью. Биографический миф сделался вот именно что просторечным "житьем". Князь-таксист. Графиня-швея. Генерал-швейцар. Эта травма, это заклятье венца и сумы выкидывало в безумие разной степени многих русских эмигрантов, попавших в чужие негостеприимные сады.
Может быть, перед нами один из таких несчастных, вообразивших себя коронованной особой? И не в вагоне он едет, а только воображает себе движение царского поезда, в котором он главный пассажир – в секунды просветления все же понимая, что это лишь силуэты, китайские тени, мелькающие на искаженном экране его мозга? А там, за стеклом, лишь потусторонние мутные огни, и ночная синева, в которой еле различимы чужие силуэты – кто кому кланяется? А вдруг – боюсь представить, но вдруг – кланяются мне? И я на самом деле… О! Как в это поверить, как верить перестать...
Такими мятущимися героями полна эмигрантская литература; таким, кажется, ощущает себя в эпоху написания стихотворения и сам Иванов. Это он, с несчастной головой (по Далю, несчастный – это "злосчастный, злополучный, бедовый, бедственный, неудачный"). Все имевший – и все потерявший. Человек, перед жизненной катастрофой которого пасует, не находя слов утешения, даже весна.
Фото из открытых источников. В поздних ивановских стихах этого много:
И совсем я не здесь,
Не на юге, а в северной, царской столице.
Там остался я жить. Настоящий. Я - весь.
Эмигрантская быль мне всего только снится
Или о себе прямо:
В печальном положеньи принца
Без королевского дворца…
3.
Тут, конечно, не обойтись без Набокова, и его Одинокого Короля, SOLUS REXа – образа-мотива, воплощающего потерянный рай детства и Родины. И вместе с тем задающего тему границ реальности, тему безумия как универсального способа бегства домой. SOLUS REX мучил будущего счастливого автора "Лолиты" четверть века как минимум. Все разрешилось, как известно, "Бледным огнем". Вполне возможно представить несчастного (вот уж точно) Чарльза Кинбота, едущий по своим обыденным, среднеамериканским делам, не переставая ощущать на своей голове корону землянского властителя Карла Возлюбленного. Бормочущего стихотворения Иванова неважно на каком языке, путая их все, создавая новый, придумывая целый мир для себя и для нас.
А кстати: если Кинбот, читал Иванова, скорее всего, лишь в трансцендентальном плане, то Иванов вполне мог знать стихотворение кинботова творца "В поезде" (1921). В нем, между прочим, уже есть вот это все – и ночная поездка по чужбине, и вокзалы, и весна (как воспоминания о блаженной, миновавшей поре), и ощущения себя в нынешней реальности "маленьким и пленным".
Дорога черная, без цели, без конца,
толчки глухие, вздох и выдох,
и жалоба колес, как повесть беглеца
о прежних тюрьмах и обидах.
Впрочем, есть и другой вариант. Вернемся к стихотворению Белого "Из окна вагона" (1908), дающему один из претекстов стихотворения ивановского (вполне вероятно, что стихотворение Набокова – другой).
Ситуация типологически схожа: герой в самом подавленном настроении смотрит из окна на проносящийся мимо иной мир. Разве что там осень, а здесь весна. Ну да осень у Белого играет ту же макабрическую роль, что весна у Иванова. Примеров такого отношения к весне у Иванова множество, вот хотя бы знаменитое:
…Эта грусть, которая звезд полна,
Эта грусть и есть весна...
И кому страшна о смерти весть,
Та, что в этой нежности есть?
Можно считать, что и в том и в другом стихотворении железнодорожная поездка связана со смертью (у Белого – прямо, у Иванова – через тему весны).
4.
Весна-смерть-корона? Кое-что в российской истории их связывает накрепко, позволяя точно датировать и время, и место действия стихотворения Иванова. Это – самое начало марта 1917, западные российские губернии, идущий сквозь них царский поезд (настоящий!); а написано стихотворение , стало быть, от лица несчастного Николая Второго, которому в ближайшее время предстоит отречься от престола (умереть как император), а затем и умереть совсем. Как человек.
Мать-Россия! Тебе мои песни,
О немая, суровая мать! -
вполне мог бы сказать вслед за героем Белого и герой Иванова (не так пафосно, конечно).
Отречение Николая II от престола. Фото: РИА Новости.У Иванова есть стихи, написанных от лица других. Например, известнейшее, от лица самоубийцы – "Синеватое облако. (Холодок у виска)". Ну а его отношение к последнему русскому императору, в общем, может быть представлено двумя запальчивыми репликами, составляющими внутренний диалог – хорошо, что нет царя и (спустя 20 лет) "я за царя – хоть мертвеца!". "За царя" поэт не только "голосовал" на трансцендентальном избирательном участке (или трибунале), но и, возможно, написал целое стихотворение — о котором, собственно, и идет тут речь.
А впрочем – не все ли равно, каким именно государем воображает себя скромный и робкий пассажир ночного поезда, идущего неважно где, но катастрофически мимо, мимо настоящего мира и реальной, близкой, но недостижимой, жизни?
