Наверное, всё же можно назвать Шукшина "Есениным в прозе". Или фигурой, по лиризму равной Юрию Казакову. Или, — если выйти за пределы словесного творчества и учесть кинематографический аспект шукшинского наследия, — назвать Шукшина деревенским импрессионистом. Достаточно вспомнить, с какой любовью в прологе фильма "Печки-лавочки", до отъезда главных героев "к югу", изображены жители деревни: пролог изобилует крупными планами, тогда как крупный план в искусстве кино — всегда самый сокровенный по содержанию, самый личный. Однако и в литературе чувствуются эти впечатления — и впечатлительность фигуры автора: Шукшин выписывает своих персонажей искренне, с широко открытыми глазами, и ищет лучшее в них, даже если персонаж угловат и неказист, не может корректно выразить свои мысли и чувства и импульсивен в своих поступках. Именно в такой угловатости, естественности и заключается правда по Шукшину.
Из рассказа "Светлые души":
– Ты чего? – спросил Михайло.
– Ничего.
– Вроде сердишься?
– Ну что ты! Разве можно на трудящий народ сердиться? – с неумелой насмешкой и горечью возразила Анна.
Из рассказа "Степкина любовь":
А Степан – ничего, даже не смотрел на девушку. Насвистывал себе "Амурские волны" и думал об аккумуляторе (у него аккумулятор сел). <...> "Бывают же такие красивые!" – подумал он о девушке. И все. И забыл о ней.
<...>
Он узнал её сразу. Только он не думал, что она такая красивая. То есть он знал, что она красивая, но не так.
Это выражение: "знал, <…> но не так", — придаёт повествованию натуральность и, возможно, отражает в речи рассказчика — речь заглавного героя Степана, смешавшегося при виде девушки, которую он подвёз однажды из города, а теперь увидел на сцене. "Красивая, но не так", то есть не настолько же красивая. А может, "не так" о ней думал другими, невыразимыми словами.
Из рассказа "Племянник главбуха":
– Ничего. – Витька присел на краешек кровати, долго молчал. – Мам… – Голос его чуть дрогнул. – Ты… замуж, что ли, выходишь?..
Мать вспыхнула горячим румянцем. Помолчала, потом заговорила торопливо, с усмешечкой, которая должна была скрыть ее растерянность:
– Да ты что?.. Кто тебе сказал-то? Господи… Ты откуда взял-то это?
"Врет", – понял Витька. И встал.
– Пойду коня расседлаю.
Когда он вышел, мать быстро натянула платьишко, покружилась по избе, не зная, что сделать, потом села к столу и заплакала. Плакала и сама не понимала от чего: от радости ли, что сын помаленьку становится мужчиной, от горя ли, что жизнь, кажется, так и пройдет… Так и пройдет.
<...>
Витька сел напротив матери. Неловко, осторожно провел рукой по ее волосам.
– Не надо.
– Я ничего, сынок. Я – так. Чаю хочешь?
– Я насовсем приехал, мам.
На импрессионистичность художественного языка Шукшина указывает, в числе прочего, синтаксис. Шукшин предпочитает частое членение текста, испещрённого короткими, акцентными абзацами. Художники-импрессионисты использовали только чистые цвета и смешивали их прямо на холсте.
Начало рассказа "Солнце, старик и девушка":
Дни горели белым огнем. Земля была горячая, деревья тоже были горячие. Сухая трава шуршала под ногами.
Только вечерами наступала прохлада.
И тогда на берег стремительной реки Катуни выходил древний старик, садился всегда на одно место – у коряги – и смотрел на солнце.
Абзац, как мазок кисти: переход с абзаца на абзац позволяет Шукшину быстро переключаться с одного ощущения или размышления на другое, без излишних, масштабных по своей природе ретардаций. Понятие эпического масштаба относится скорее к самому автору, нежели к его работам; Шукшин стремится к формату зарисовки; финалы его рассказов — нарочито эскизные. Конец бывает полуоткрытый, как в рассказе "Степкина любовь" (реплика возмущения, точно звенящая нота; "сватовство", с одной стороны, уже можно назвать успешным, потому что ушёл соперник; с другой, оно ещё толком и не началось, состоится уже за пределами текста). А бывает — лирически-атмосферный, напоминающий образное многоточие, как в "Демагогах" (рассказ завершается гудением ветра, и автор даёт слово природе).
Конец рассказа "Степкина любовь":
– Нет, вы как хотите, а я сейчас выпью, – сказал Егор Северьяныч, подходя к столу. – Я даже ослаб от такого сватовства.
Конец рассказа "Демагоги":
Дед ничего не сказал на это. Взвалил на плечо тяжелый невод и пошагал по тропинке первым, мать – за ним. Петька затоптал костер и догнал их.
Шли молча.
Шумела река. В тополях гудел ветер.
Примечательно и то, что фильм "Печки-лавочки" завершается предельно незавершённо. Главный герой, роль которого примерил на себя сам Шукшин, сидит в чистом поле — и вдруг говорит зрителю: "Всё, ребята. Конец!" При всей ироничности реплики, финал подстёгивает к рассуждениям о символичности подобной концовки. Ведь лейтмотивом кинокартины выступает тоска по дому, и это поле, — русское поле, на котором сидит Шукшин, — является полной противоположностью бездушному южному городу; становится визуализацией навязчивой мечты о возвращении.
Даже если абстрагироваться от импрессионизма, всё равно возникает желание определить Шукшина через изобразительное искусство. Например, мастером выразительного штриха. Касается это и обрисовки им характеров людей (даже если они ненастоящие, вырезанные из дерева), так и пейзажных деталей (к природе у Шукшина особое, одухотворяющее отношение).
Иллюстрация к рассказу Василия Шукшина "Стенька Разин". Фото: flectone.ru
Из рассказа "Стенька Разин":
Стеньку застали врасплох. Ворвались ночью с бессовестными глазами и кинулись на атамана.
Из рассказа: "Солнце, старик и девушка":
Некоторое время сидели просто так – слушали, как лопочут у берега маленькие торопливые волны.
Подобная лёгкость пера (как лёгкое прикосновение, лёгкое дыхание) порой достигает у Шукшина притчевого уровня. Притча обыкновенно имеет легкоусвояемую форму: смысл отвлечённого образа должен быть для читателя чист и ясен. В рассказах "Стенька Разин" и "Солнце, старик и девушка", в частности, прослеживается единый образ Человека.
Из рассказа "Стенька Разин":
Кузнец развернул тряпку… и положил на огромную ладонь человечка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени. Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человечка, под ситцевой рубахой – синей, с белыми горошинами – торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами. Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая.
Из рассказа "Солнце, старик и девушка":
Старик сидел неподвижно. Руки лежали на коленях – коричневые, сухие, в ужасных морщинах. Лицо тоже морщинистое, глаза влажные, тусклые. Шея тонкая, голова маленькая, седая. Под синей ситцевой рубахой торчат острые лопатки.
Слепой старик сидит так же, как и васёковский смолокур; более того — так же
"неподвижно", ведь смолокур представляет собой деревянную фигурку. И у старика, и у смолокура —
"тонкая" шея, только на стариковской шее —
"седая" голова. И одеты они — в одну и ту же
"ситцевую рубаху" одного и того же
"синего" цвета. Под рубахой —
"острые лопатки".
Василий Шукшин. "Солнце, старик и девушка". Презентация. Фото: triptonkosti.ru
Слово Человек написано мной с большой буквы не случайно. Смолокура красит талант Васёки, старика — его возраст и мудрость. И в одном, и в другом случае речь идёт об искусстве: Васёка зрит в корень и сохраняет память о настоящих людях, а старик — просто умеет жить. "Девушка не понимала: то ли ей жаль старика, то ли она больше удивлена его странным спокойствием и умиротворенностью", несмотря на то, что у него погибло четверо сыновей. А о смолокуре Васёки кузнец говорит: "Таких нету теперь". Да и сама девушка, пришедшая к старику, — художница: "Девушка знала, что она не бог весть как даровита. Но ведь думает она о том, какую трудную жизнь прожил этот старик".
Мнение, будто бы Шукшин является писателем одного стиля, преимущественно связано с частым использованием им просторечных и диалектных слов. Однако Шукшин способен отнюдь не только на воспроизведение знакомой ему, выразительной речи Алтайского края. Рассказ "Экзамен" — яркий пример, что шукшинский рассказ может быть структурно крепким и содержательно самодостаточным даже в условиях отсутствия деревенского колорита, к которому писатель часто прибегал в своих произведениях. Речевая характеристика профессора-экзаменатора — городская, интеллигентская… и вместе с тем циничная, в соответствии с извечным шукшинским противопоставлением деревни и города. Любопытен тот факт, что сначала профессор воспринимает студента как деревенского парня, который хочет "выйти в люди".
Из рассказа "Экзамен":
Студент держал в толстых грубых пальцах узкую полоску бумаги – билет; билет мелко дрожал.
"Волнуется, – понял профессор. – Ничего, поволнуйся".
<...>
– Как вы себе это представляли?
– Что?
– Учебу. В люди хотел выйти? Да?
<...>
– Вспоминалась деревня?
– Я из города.
– Ну? Я почему-то подумал – из деревни. Да…
К лексическому наполнению Шукшин чуток всегда. Например, в рассказе "Племянник главбуха", где основной упор делается на образе Витьки, автор учитывает особенности сознания юноши — и закавычивает словосочетания, услышанные им в бухгалтерии, подчёркивая их чуждость персонажу: "Время от времени он, озабоченный, выходил оттуда и требовал у какой-нибудь из девушек “балансовый отчет” или “платежную ведомость”. И внимательно и строго смотрел на Витьку".
Но вернёмся к рассказу "Экзамен". За неимением каких-либо возможностей сделать речь городских людей (профессора и студента) ярче и экспрессивнее, Шукшин усиливает морально-ценностную составляющую рассказа. Он ищет сходства и различия между олитературенным пленом князя Игоря из "Слова о полку Игореве" и осязаемым, ещё живым в памяти студента пленом, в который он попал во время войны: два плена с временнóй дистанцией в целые века. Вместе с тем обнаруживается, что для профессора плен князя Игоря — самая что ни на есть реальность: "Мне кажется, что я там ходил когда-то. Давно. Во времена Игоря. Если бы мне это казалось только теперь, в последние годы, я бы подумал, что это старческое. Но я и молодым так же чувствовал". И что у каждого: и у профессора, и у студента — своя правда.
Мир Шукшина — это тёплый мир, где человеку известно невероятное разнообразие камешков (из "Солнце, старик и девушка": "Они еще не такие бывают. Бывают: весь белый, аж просвечивает, а снутри какие-то пятнушки. А бывают: яичко и яичко – не отличишь. Бывают: на сорочье яичко похож – с крапинками по бокам, а бывают, как у скворцов, – синенькие, тоже с рябинкой с такой") и где гроб — не гроб, а обживаемая покойником "домовина" (там же). Это мир, где, вопреки известной фразе, — всё, как у людей. Настоящих, непритворных, ценных одним своим существованием. Пожалуй, в этом и проявляется художественное своеобразие шукшинской прозы: в любви к человеку.
