Гузель Яхина: "Внутри каждого, даже самого жестокого сердца есть не звериное, а человеческое".

Книга вышла несколько недель назад: 9 марта была её презентация в Москве, то есть она продаётся меньше месяца. Сначала роман задумывался как небольшая повесть о беспризорниках 1920-х годов, как некая история беспризорного детства. Такая была задумка, но впоследствии она изменилась.

 
Сначала я долго сидела в национальном архиве Республики Татарстан, читая про беспризорное детство тех лет, и с головой погружалась в материалы о детских приёмниках, о детских домах, о детской смертности, о детской статистике, о детской эвакуации. И я поняла, что в то время жизни детей определялись темой голода. Была ещё, конечно, тема гражданской войны, но всё же фронты приходили и уходили, а голод — он пришёл раньше, чем мы привыкли считать.

Профессиональные историки говорят о том, что он начался в 1918 году, и длился до 1923 года, может, даже еще дольше. Эти голодные 5-6 лет полностью определяли жизни детей того времени — голод стал их родиной. Так я поняла, что надо писать именно о нём. Чтобы он стал не просто декорацией, а невидимым главным героем книги. И я поняла, что это будет не просто повесть, а большой роман. Не только о беспризорных мальчиках, но и о взрослых, которые этих мальчиков спасают. И так нарисовался сюжет о спасении детей из голодающего Поволжья. Сюжет о том, как в 1923 году из Казани выходит эвакуационный эшелон и вывозит пять сотен детей в Туркестан.

Фото: страница "Книжного Барса" в соцсети ВК.

Самарканд — это город сказочный. Само это слово отсылает к сказке, к солнцу, к хлебу, к жизни. И, конечно, этот эшелон — это Ноев ковчег, который выплывает к жизни из самой смерти. Дорога протяженностью в тысячу вёрст — и есть содержание романа. Я постаралась дать обобщеннную картину голода — того, который царил к тому времени в стране уже достаточно долго. Это коллективный опыт людей: с одной стороны, показанный взглядом взрослых, потому что в романе есть взрослые персонажи, которые с голодом боролись. Но также в романе много детей, и дать вот эту вторую оптику— детскую, — тоже было для меня очень важно. Хотелось не просто привести фотографию голодного года и рассказать без прикрас, как это всё было — а материал именно к рассказу без прикрас и склонял. Но хотелось всё же попробовать дать более объёмную картину голода. Чтобы она проявлалсь в каких-то фразах беспризорников, в каких-то ситуациях, в каких-то реакциях детей. Может быть, в воспоминаниях более объёмно показать то, что голод сделал с детьми и с людьми в целом. Поэтому я и говорю, что голод — это невидимый герой романа.

И когда я поняла, что буду писать о голоде и буду использовать сюжет путешествия, то встал главный вопрос для написании романа: как именно соблюсти баланс между тяжелой темой — нечеловеческой темой, — и формой рассказа о ней.

Что такое голод? Откройте любой поисковик: фотографии, которые вы увидите, будут совершенно нечеловеческие. Несчастные дети: голые, босые, грязные, больные — и не только дети. Такие же взрослые и лежачие люди, которые сто лет назад стали обычным зрелищем на улицах городов. Это совершенно отторгающая тема, в ней много болезни, в ней много боли. В ней есть то, что можно назвать атрофией родительских и детских отношений. Матери оставляли своих детей дома и сбегали. Матери и отцы подбрасывали детей к дверям детских приёмников. Оставляли на вокзалах, а сами уезжали. Деформация отношений — это тоже голод. Венерические болезни, проституция, наркомания — это тоже голод. Не только среди взрослых, но и среди детей. Бандитизм, жестокость и психологическая деформация всех, кто этим занимается. Очень много скрыто под верхушкой айсберга под названием голод. Это огромное количество людей, у которых подорвано здоровье, у которых изменились отношения в семье, которые потеряли своих детей… Я не говорю уже о таких темах, как каннибализм и убийства — детские убийства.

Как рассказать об этом, но так, чтобы читатель не хотел бы книгу отложить в сторону? Это был очень важный для меня, ключевой вопрос: сама по себе данная тема, поданная неприкрыто, кажется мне, могла бы быть очень многими людьми невоспринята. А мне хотелось, чтобы книгу читали как можно больше людей. Поэтому и встал основной вопрос: как, с одной стороны, соблюсти уважение к теме, рассказать о ней правдиво, а с другой — как всё же в этой подаче найти что-то интересующее читателя, облегчающее ему продвижение по этому материалу. Пройти по лезвию ножа между серьезным разговором и шансом для читателя эмоционально всё-таки справиться с этой темой.

Я вспоминала свои читательские ощущения, когда сама читала книги о голоде. Их немного, но они есть. "Солнце мертвых" Ивана Шмелёва, "Голод" Кнута Гамсуна. Это тексты, которые очень сложно читались. У меня они вызывали желание закрыть книгу и всё забыть. Потому что здоровая психика отторгает то, что скрывается в теме массового голода, изменения сознании при длительном голодании, и мне не хотелось, чтобы это же чувство вызывал мой роман.

Я очень долго думала, что можно положить на весы – на одной чаше лежала тема голода, огромная, тяжелая, очень много весящая. Я думала над тем, чем можно ее уравновесить. Во-первых, на другую чашу весов я положила приключенческую форму. Роман можно назвать приключенческим, и я не стесняюсь этого делать — он действительно состоит из цепочки приключений. Эшелон выходит из Казани без питательного фонда, начальнику необходимо найти питание для пяти сотен детей. Не только питание для обычных здоровых детей, но и питание для лежачих, которым нужно питание очень особенное. Молоко, рыбий жир, масло, свежее мясо. Где их найти в голодном нищем Поволжье? Дальше — где найти мыло, ванную для этих детей? Как их одеть и обуть, ведь они отданы в приёмник совершенно босыми и голыми? И так далее. Экипаж совершает много мелких подвигов, которые завершаются последним и самым главным — как вывести эшелон из туркистанской пустыни, где рельсы обрываются? Эшелон необходимо вести дальше, а рельсов в пустыне нет. И даже это решает начальник эшелона.

Так я поняла, что должно лежать на второй чаше весов — приключенческий сюжет, в чём-то напоминающий античный героический миф. Конечно, начальник по фамилии Деев в чем-то Одиссей, античный герой — а может, и сказочный герой, Иван-дурак. Он несколько раз за книгу называет себя дураком. Но, в любом случае, этот сюжет — когда поезд выходит из одной точки и должен прибыть в другую, — он, как мне кажется, кроме динамики, присущей любому приключению, даёт читателю надежду на то, что путешествие завершится. Эта надежда была мне очень важна. Правильно, чтобы читатель верил и надеялся, что впереди финальная будет точка – и не самая трагическая. Поэтому на вторую чашу весов я положила путешествие.

Что еще? Я подумала, что, наверное, будет нужна любовная линия. И она есть. Их даже несколько, но я расскажу про одну, главную. Любовная линия между двумя взрослыми людьми. Это два главных героя: начальник эшелона Деев и детский комиссар, которая сопровождает его, по фамилии Белая. Это любовная пара наоборот. В мужском образе воплощены женские черты: Деев мягкий, жалостливый, подбирает всех на пути, начиная с новорожденного и заканчивая всеми беспризорниками, которые прибиваются к эшелону. Он рискует жизнью всех детей в эшелоне, зная что может потерять их. У него безрассудное жалостливое сердце. А его любимая женщина, комиссар Белая, воплощает мужские черты: жесткость, принципиальность, решимость идти до самого конца. Веление ума, но никак не сердца. Белая ведет эшелон, четко понимая, что будут потери. Что треть детей может не доехать. Ее устраивает довезти две трети, а одну треть похоронить по дороге. Это профессиональный борец с голодом и беспризорностью. Она готова к потерям. Она с холодным сердцем спасает детей. Так же, как и Деев, но делает это очень холодно и очень расчётливо. Такие вот два персонажа. Кроме того, что между ними вспыхивает страсть, они спорят весь путь. Все шесть недель действия спорят о том, что такое доброта. Что такое — на самом деле — значит спасать детей. В видении этого их принципальное отличие. Всё, что касается отношений людей, полно человеческого тепла. Я постаралась насытить роман этим теплом, человеческими отношениями, не только любовными, но и, например, отношением социальных сестёр, которые сопровождают эшелон, к несчастным детям. Дружбами, которые завязываются между детьми. Тем, как дети начинают — в шутку, целомудренно, — жениться друг на друге, выискивать жен и мужей. Всё это человеческое тепло мне казалось нужным высветить как можно ярче, чтобы тоже положить на эту чашу весов.

Гузель Яхина и директор ТД "Книжный Барс" Светлана Платова. 

Ну, и третье, что я положила туда, это мифологичность. В романе параллельно живут два пласта: один, где описаны реальные события, факты — в общем-то, в этом романе много правды, —  и второй, где всё это живет и на мифологическом уровне. Я решила, что отсылки к мифологии и сказкам послужат читателю дополнительным увлечением, развлечением, в конце концов, облегчением материала. Поэтому герои сосуществуют в этих двух измерениях. Начальник — может, Ясон, может, Моисей, а может, Ной, как сказали некоторые критики. Эшелон, как уже было сказано, это Ноев ковчег. Деев даёт второстепенным персонажам прозвища, клички. Они тоже имеют двойное измерение. Например, ссыпной пункт. У его начальника железный протез вместо руки. Могло быть такое? Могло. Но внимательный читатель поймет, что начальник по кличке Железная рука — это метафора государства, забирающего, отбирающего железной рукой зерно. В романе действуют два пласта – реалистический, где есть реальные цифры, факты, ситуации; и метафорический, где есть своя капитолийская волчица, и суп и топора, и яйцо, хранящееся в разных обертках, и много разных других отсылок. Мне показалось, это всё также уравновесит тяжелую нечеловеческую тему голода. Я роман и писала, пытаясь этого достичь.

Когда роман уже вышел, я поняла и приняла то, что у читателя очень разный болевой порог, разное восприятие боли и восприятие страшного. Кто-то говорит, что это всё равно очень тяжелый текст, страшно какие-то вещи читать. Кто-то говорит, нет, это приключение и достаточно сказочная, быстрая, лихая история. Граница, за которую я не захожу — я проложила ее ровно там, где вы её найдете в тексте.

Герой по фамилии Деев – действительно амбивалентный персонаж. Те, кто сначала служили революции, а потом тоталитарной системе, были люди очень непростые. В XXI веке неправильно их судить, но мне кажется, что в них было очень много боли. Они были искалечены тем времени, потому что, с одной стороны, оно вынуждало их убивать, но с другой стороны — они же были хорошими людьми. Образ Деева я выстраивала так, чтобы первую половину романа он бы всё-таки подкупал, нравился читателю, воплощал в себе хорошие, добрые вещи. И только потом я добавляла воспоминания, из которых читатель понимает, что у Деева на руках кровь, и её достаточно много. Это кровь тех, кого он убивал в гражданскую войну, кровь тех, кого он убивал во время крестьянских бунтов, кровь тех, кого он убивал, защищая продовольстие города Казани от самих же горожан. Но эта кровь его мучает. И он справляется с разными внешними задачами, которые нужны, чтобы вести эшелон, но не справляется с внутренними, которые его почти убивают. Было много таких людей, которые искренне служили революции — делу революции, — продолжали это дело, но при этом убивали и мучались от этого. Эти с одной стороны убийцы, с  другой — настоящие герои. Потому что подвиги, которые они совершали –это ведь настоящие подвиги. Они спасали голодающих людей. Это были реальные герои, но у этих героев была кровь на руках.

Эта двойственность, как мне кажется, заключается в самом феномене советского прошлого. Оно и не чёрное, и не белое — оно чёрное и белое одноверменно. И поэтому мы не можем разобраться так долго со своим отношением к нему — потому что не можем выкрасить его одной краской. В нашем прошлом много крови, насилия и настоящих трагедий. И при этом при всём – много светлого: всеобщее образование, женская эмансипация и другие прогрессивные вещи. Сочетание темного и светлого одновременно — вот таким мне видится феномен всего советского. В этом для меня одна из главных мыслей романа. Поэтому Деев такой амбивалентный.

В процессе выступления. Фото Е. Сафроновой. 

О всеобщей помощи детям.

Идущий сквозь весь роман сюжет — то, как разные встречные люди по дороге помогают Дееву спасать детей. Он просит помощи у очень многих встречных. Например, у солдат он просит сапоги, чтобы дети дошли до поезда и не застудились. Просит помощи у чекистов: еды для лежачих. И чекисты, побросав свои дела, приносят к эшелону питание. Просит помощи у белоказаков. И обандитевшие казаки приносят уксус, мыло, чтобы дети могли помыться. Просит помощи у басмачей. И те тоже помогают — не буду рассказывать, как, прочитаете сами в романе. Много у кого Деев просит о помощи, и каждый говорит ему "да". И получается, что все эти разные люди, по факту— социальные враги, точно перебившие бы друг друга при встрече, — помогая детям, выполняют общую задачу. И эта общая задача обнуляет на время социальную вражду. Для меня в этом была правда — не реальная, потому что в реальности вряд ли бы каждый сказал "да", конечно, Дееву отказали бы, и не раз, — но для меня в этом была правда художественная. Она заключается в том, что человечность есть главное условие выживания любого общества. Если её нет — общество не выживет. И поэтому "Эшелон на Самарканд" можно назвать романом о человечности. Внутри каждого, даже самого жестокого сердца есть не звериное, а человеческое — для меня это основная мысль романа, и потому я позволила себе построить его вот так, в чём-то отсылая к сказке. Это не документальный, а исторически-художественный текст.

Особое отношение к хлебу я наблюдала всегда у моих бабушек и дедушек и не могу это забыть. Для них хлеб и питание всегда были темой особой, и стряхнуть крошки со стола было невозможно — можно было только собрать их в ладошку и отправить в рот. И взять хлеб левой рукой было невозможно. Только правой — из уважения к хлебу. Да, уважение к еде и особое отношение к ней – это, несоменно, есть и впитывается с молоком матери. Я думаю, что такие же истории — и наверняка даже похлеще, — можно услышать из уст ленинградцев, например. Потому что голод – это не только те люди, которые от него умерли. Голод — это психологческая деформация, очень серьёзная. И, в первую очередь, для меня, может быть, как для мамы, это деформация родительско-детских отношений. Потому что историй про то, как родители оставляли детей умирать, а сами уезжали в более хлебные края, великое множество. Истории про то, как родители отдавали своих детей за еду каким-то незнакомцам, чтобы те отвезли их куда-нибудь — в тот же самый Туркестан, — тоже встречаются. И вот это очень важная вещь, потому что, если ребёнка оставили у порога детского приёмника, то так и он сам позже будет относиться к своим детям, правда? И это, на мой взгляд, неизмеримая боль, ее невозможно никак посчитать и, соответственно, невозможно её оценить, как и оценить то, как эта боль и травма передаются через поколения. В двадцатые годы прошлого века по России ходило полтора миллиона беспризорников — и это только условная цифра. Те из них, кто выжил, дальше передавали эту травму уже своим детям.

В моей семье — у меня большая семья, — очень много медиков и педагогов. Я замечала, что в тех людях, которые работают с детьми — кто профессионально их спасает, будь то акушеры-гинекологи или детские психиатры, которые работают с психикой совсем юных детей, или педиатры — со временем вырабатывается такая вот жёсткость. Жёсткость, необходимая в работе. Потому что невозможно всё время работать с детьми и эмоционировать. Либо ты эмоционируешь, либо ты выполняешь свою работу. Эту жёсткость, доведенную до максимума, я показала в образе Белой.

 
Что же касается мужских образов, будь то Деев из "Самарканда" или Игнатов из "Зулейхи", то я их не встречала в жизни, потому что я выросла на закате советской эпохи, и таких вот убежденных коммунистов знала мало. Знала только одного яростного, пламенного коммуниста — это был мой дедушка. Этот дедушка, кстати, был в своё время спасён на одном из "поездов Дзержинского" — он беспризорничал в детстве, и его отправили вот таким поездом в Туркестан в двадцатые годы и таким образом спасли. Половина детей умерла по дороге, половина осталась жива — и он был среди вторых. Провел несколько лет в Туркестане, а после вернулся и стал пламенным коммунистом, потому что считал, что страна дала ему всё. Родители его оставили, а государство пригрело, накормило, одело, отправило в Туркестан, худо-бедно спасло от голода, вернуло обратно… То есть, он был всю жизнь предан государству. Он такой был единственный в моей жизни. Поэтому мужские образы я конструировала и собирала, исходя больше из своих внутренних побуждений.

Отразилась ли на моей семье история дедушки? Ну, как отразилась… Я не могу сказать, что жизни были покалечены. Мой дедушка был достаточно суровым человеком. Его же отдали в детский дом из семьи. Он знал свою семью, но эта многодетная семья в 1918 году, не в силах прокормить всех детей, некоторых отдала в детский дом. Среди отданных оказался дедушка. И в будущем он сам, будучи уже взрослым человеком и имея своих детей, хотел отдать в детский дом сына. Это было в 1945 году. По тем временам это было чем-то вроде нормы, потому что считалось обычным разделить ношу воспитания ребенка с государством. Его же отдали когда-то, а значит, почему он не может отдать сына? Но он так его и не отдал. Это был мой папа.

Фото: сайт "Книжного Барса". 

Я сценарист по второму образованию. У меня была заветная мечта – обучиться сценаристике и режиссуре. Она была у меня ещё в школе. В старших классах я мечтала поехать во ВГИК и отучиться, стать мега-сценаристом или режиссёром. Очень серьёзная и в целом определившая мою юность мечта, но всё же я им не стала. Не пошла по этой дороге, пошла по другой. Но позже, когда мне было уже сильно за тридцать, я всё-таки эту мечту реализовала. И позже из учебы на сценарных курсах "вырос" роман "Зулейха открывает глаза", и дальше уже я начала заниматься литературой.

Роман о Зулейхе "вырос" из сценария, поэтому сценарность в нём была заложена изначально. Так что, когда мне предложили экранизировать текст, я была счастлива и согласилась, просто потому, что эта история родилась у меня на "внутреннем экране". К экранизациям я отношусь очень хорошо. Я буду очень счастлива, если экранизируют и мой второй роман. Права у меня купил Алексей Учитель, но это было достаточно давно, и с тех пор я не слышала новостей. Но права есть у Алексея Ефимовича, и я очень надеюсь, что он всё-таки их реализует. Что же касается третьей книги, я пока ничего не могу сказать. Конечно, если будет достойное предложение, я буду рада переносу романа на экран. Как человек со сценарным образованием, я понимаю, что любая адаптация — это всегда потери, и потери дстаточно большие. Очень мало экранизаций у нас, которые гениальнее литературного источника. Сценаристы обычно говорят, что лучше всего экранизировать плохие книги, а самый лучший автор для сценариста — это автор мёртвый, потому что ничего не возражает и никак не может повлиять на процесс. Я понимаю, что это сложно, что потери неизбежны. Однако я с большим удовольствием посмотрела экранизацию первого романа "Зулейха открывает глаза". Мне она показалась очень достойной, очень уважительной к теме. Я могу найти тысячу моментов, где придраться: любая фраза, сказанная не с той интонацией, которую я задумывала, или любой актёр, который вдруг в какой-то реплике поменял слова местами… Даже это для автора — больно! Но не нужно придираться, потому что я создавала свой текст, я родитель романа, а родители фильма — это уже сценарист, режиссер, продюсер, актёры – огромная команда, которая его делает. Поэтому странно ожидать, что их творение станет близнецом моему роману. Я отношусь к экранизациям очень хорошо и с большим пониманием. Помогаю при необходимости, но сама не участвую в создании сценариев, потому что написание книги – это большой кусок жизни, и провести еще два-три года со своим же текстом, создавая сценарий по нему же, это очень много.

Да, материал порой очень не простой. Особенно это касается последнего романа. Когда мы говорим о раскулачивании, мы понимаем, что там, конечно, тоже были смерти, но всё-таки это был не массовый голод. Во втором романе "Дети мои" тоже есть совершенно трагическое завершение темы депортации немцев из родного Поволжья. Но эти темы интересные, а не только тяжелые. А вот тема голода — она, действительно, на первый взгляд — сплошная чёрная тема. Смерть, боль, страх, мучения и схождение с ума. Но, погружаясь в неё, я со временем обнаружила, что я к ней привыкла. И это было очень нерпиятное ощущение, когда, читая очередной какой-то страшный документ, я уже не содрогаюсь — просто принимаю это как факт. Психика, как оказалось, очень легко привыкает и адаптируется. То есть, случился сдвиг в понятии нормы – и я какие-то вещи стала вопринимать как норму. Это было очень неприятно за собой наблюдать, но так было. И я подумала: как же ощущали себя люди, жившие в этом материале, если даже я вот так атрофировалась душой, сидя в комфорте и безопасности?.. Понятно, что сдвиг нормы происходил у них очень быстро.

Когда я была в процессе, я прочитала очень страшную повесть "Бессарабские были" Митрофанова о голоде в Бессарабии в сороковые годы. Повесть натуриластическя и заканчивается актом массового каннибализма. Страшный текст! Но я читала и думала:"Ну, да, я такое видела в одном из архивных документов". То есть, воспринимала этот абсолютно ужасный текст как некий факт, как данность, просто отмечая галочку "да, он страшный". Вот это было, пожалуй, самое неприятное моё открытие. Открытие, что психика адаптируется к страшному, чтобы выжить. И поэтому в романе я постаралась сделать сильным контраст между нашей нормой и нормой в событиях столетней давности.

Еще в процессе работы я думала о романе Джонатана Литтелла "Благоволительницы". Это роман, огромный по объёму, написан от лица офицера СС. Это невероятно жёсткое чтение, литературный эксперимент. Есть люди – профессиональные читатели – которые не смогли его читать, потому что это очень тяжелый материал. А есть те — и я к ним отношусь, — кто в этот текст "упал" и не смог выплыть, пока не дошёл до последней страницы. Невероятный материал, который захлёстывает читателя, но при этом выжигает изнутри. И мне не хотелось, чтобы мой роман действовал так же. Мне хотелось, чтобы он был сильным, но чтобы, всё же, в конце оставалось не ощущение депрессии, не невероятная тяжесть после прочтения, а желание жить дальше, желание подумать об этих мальчиках, их всех пожалеть.

Вопрос из зала. Фото: сайт "Книжного Барса". 

           
У сказок, фигурирующих в этом романе, был очень простой источник: народные германские сказки, сборник братьев Гримм. Очень большой, в одной части собраны сказки, в другой – легенды. И всё, что касается этого материала, идет из германской мифологии.

Волга — это персонаж романа "Дети мои", пусть и не главный, но очень важный. С Волги начинается роман, Волгой он заканчивается, Волга протянута пунктиром через весь роман. Что же касается главного героя, учителя по фамилии Бах, то я так и думала писать роман о немецком Поволжье "взрослыми глазами". Сначала была идея сделать это через призму детской оптики, но позже я поняла, что столько событий происходило в немецком Поволжье в советское время, что оценивать их должен взрослый взгляд. Изначально я хотела сделать героя пастором: религия подвергалась очень серьёзным гонениям тогда, и это обострило бы, драматизировало бы сюжет. Но позже я отказалась от этой идеи,потому что мне показалось, что не смогу точно и искренне описать взгляд пастора, сама не являясь человеком сильно религиозным. Так он стал учителем. Я и сама учитель, и у меня много учителей в семье, и я хорошо представляю себе эту работу. И мне было комфортно рассказывать об этом с точки зрения учителя даже лично для себя. Я понимала, что какие-то вещи описываю, исходя из собственного опыта.

В романе "Дети мои" присутствует магический реализм. И у многих читателей сложилось мнение, что магический реализм оказался повешенным на стенку ружьём, которое в конце так и не выстрелило. Я считаю, что каждое "повешенное ружье", большое или маленькое, в любом случае должно стрелять, а может быть, даже дважды. Германская сказка в тексте — это главная метафора текста, метафора советской сказки. Главный герой пишет сказки, записывает их, и поначалу они сбываются совершенно прекрасным образом. Очень ярко, очень здорово, очень плодородно, и вокруг происходит совмещение двух реальностей — даже двух эстетик. Эстетика германской сказки сливается с эстетикой советского времени. После 1927 года сказки продолжают сбываться, но уже по-другому — оборачиваясь самой страшной, самой жестокой, самой кровавой своей стороной. Всё-таки до этого года в стране была вера, что советская сказка будется. Был подъём настроений, очень серьёзный подъём творческой энергии. На взлете были литература, кинематограф, изобразительное искусство, вдохновленные идеей революции. А потом 1927 год: Троцкого изгоняют из партии, Сталин приходит к единоличному управлению— и становится понятно, что сказка сбывается совсем не так, как изначально было задумано. В сюжете книги можно прямо отследить этот момент: там есть точка,после которой Сталин называется как Вождь. Магический реализм сработал, просто, может быть, не так, как кто-то ожидал.

После презентации романа со стороны самарского краеведа Григория Циденкова были выдвинуты странные, даже абсурдные для меня обвинения в том, что сюжет романа украден из его записей в Живом Журнале. Было достаточно много разговоров об этом. Я всё, что могла, уже рассказала и написала, и поэтому всех, кто в деталях интересуется этой темой, отсылаю к моим постам в фейсбуке от середины марта, а также к большой публикации в "Новой газете" (от 17 марта 2021 года), где я составила расширенный комментарий к роману. Это такая "препарация" романа для показания, где, в каких местах книги, какими источниками я пользовалась. Например, реплики беспризорников — это реальные реплики, найденные в архивных книгах. Или цифры бюджета, выделяемые Казанью на содержание детей в детском приёмнике – я показала, в каких документах эти цифры достала. Всех заинтересованных отсылаю к этим комментариям. Все источники, которые мне пригодились при создании романа, вы найдете в них. И в самой книге была большая глава, где я благодарю всех тех авторов, чьи тексты помогли мне её написать. Для меня это не просто обязанность, но и душевная потребность. Потому что если я с чьей-то книжкой провела много месяцев, постоянно сверяясь и ища ответы на вопросы, и постоянно что-то подглядывая, то я хочу сказать спасибо ее автору. Все тексты, которые мне помогли, были указаны в этой главе. Например, я обращалась за помощью к специалисту по паровозам, потому что в некоторых моментах мне была необходима информация о паровозной инженерии. Я обращалась к специалисту по туризму, потому что писала главу про Туркестан в условиях пандемии и не могла поехать туда по железной дороге. Я просила о помощи, и мне присылали фотографии пейзажей по маршруту Уфа — Ташкент. Всё, что видят мои герои, я описывала, увы, не по своим впечатлениям, а по фотографиям. Было много людей, которые мне помогли, и я всем им говорю большое искреннее спасибо.

Фото Е. Сафроновой. 

Среди этих людей Григория Циденкова нет, потому что я его текстами не пользовалась, и это обвинение было странным — тем более, что оно было сделано без прочтения романа. Без ознакомления с первоистоичником, что для человека науки мне кажется достаточно странным. Исчерпан ли инцидент? С моей стороны никогда не было инцидента. Если у вас есть о нем вопросы, то лучше обращайтесь к Григорию Циденкову.