Насколько я знаю, Вы сейчас в основном зарабатываете не литературным творчеством, а устными переводами, так?
М.Б.: Нет, ими зарабатываю уже гораздо реже, это всё было давно.
То есть сейчас это не актуально?
М.Б.: Да, сейчас уже не так актуально. Иногда меня приглашают переводить по старой памяти, когда приезжает какой-нибудь знаменитый писатель. Вот Терри Пратчетт приезжал, издательство "Эксмо" меня нанимало, и я была ужасно рада — я читала все книги Пратчетта в оригинале. У меня есть новые письменные переводы, которыми я действительно немножко зарабатываю — но это детские книжки, например, Джулия Дональдсон, и они, как правило, в стихах.
С какими трудностями вы сталкиваетесь при работе с переводом детских стихов?
М.Б.: Ну есть, например, такая трудность: ты не можешь давать безмерную волю своей фантазии, потому что обязан соответствовать картинке. Вот, скажем, в переводе Джулии Дональдсон у меня мышонок был серенький, а издатель сказал: "Извините, он тут на картинке коричневый". Английский мышонок вообще почему-то считается коричневым; домашний или лесной — неважно, его называют "brown". Тогда я вместо "серенький" написала "мягонький": "Пойдем со мною, мягонький, пойдем со мной скорей" — это ему там лиса говорит. Даже страшней от этого стало. В общем, всё время надо на картинку оглядываться: не писать "перчатки", которые так хорошо рифмуются с "котятки", когда на картинке рукавички…
Знаю, что Вы с раннего детства читали и хотели поступать на филфак, поближе к литературе, но в итоге из-за "пятой графы" вам пришлось пойти в МГЛУ Мориса Тореза (тогда это называлось "Ин-Яз"). А переводческое отделение Литературного института вы не рассматривали?
М.Б.: Литературный институт я не рассматривала, и, честно говоря, в шестнадцать лет я даже не знала, что он существует. Но даже если бы знала, что я могла туда отнести? Нужны ведь работы для творческого конкурса. У меня уже были какие-то переводы, но я прекрасно понимала, что это лишь первые ученические шажки, что их не нужно обнародовать, а должно пока стыдиться. К тому же, когда я пришла в Ин-Яз, там оказалось всё необходимое — был и художественный перевод. Но первые два года я в нашей студии простояла у стены: боялась даже рот открыть.
Вы имеете ввиду литературную студию "Фотон"?
М.Б.: Да. Ко мне иногда в шутку обращались так: "Вот вы скажите, стоящая у стены". Но я на самом-то деле не столько из застенчивости стояла, сколько из-за того, что плохо было видно: мне всё загораживали головы, у меня же маленький рост... Потом вдруг всё как-то включилось и в один момент я поняла: вот наконец получилось то, что можно показать.
Интересно, что в "Фотоне", помимо других руководителей, был как раз Евгений Солонович, ныне мастер семинара художественного перевода в Литинституте.
М.Б.: Да, чудесный, абсолютно чудесный переводчик с итальянского, я его просто обожаю! В последнем выпуске "Литературной аптеки", которую мы с Жанной Переляевой почти 20 лет ведем на радио "Россия", я прочла — а мы говорили как раз о художественном переводе, о его целебной, лечебной силе (поскольку у нас "аптека" всё-таки, хоть и литературная) — его замечательное стихотворение "Переводя Монтале". Там есть отличные строки: "Третьим лишним в гондоле качаюсь / с Беатриче твоей визави", — замечательно!
А почему Вы взялись именно за европейские языки? Не было желания, к примеру, выбрать что-то восточное?
М.Б.: Я выбрала то, что давали. В школе мы изучали английский, в ИнЯзе к нему еще полагался второй язык. Мы вытягивали его наугад из меховой шапки: нарисовали бумажек столько, сколько было групп на курсе, и каждая староста подошла и вытянула для своей группы один из вариантов — французский, немецкий, испанский. Французского было больше всего, наша группа его и вытащила, вот и всё.
Никогда не жалели о таком случайном выборе?
М.Б.: Да нет, никогда, конечно, не жалела: у меня есть переводы и из Верлена, и из Ронсара... Но разговорный французский, к сожалению, у меня заржавел и довольно быстро ушёл, так как не было практики. А вот тот язык, который "чтение и перевод", оказался очень прочный: читаю свободно, перевожу – пожалуйста, сколько угодно.
А каково сейчас, спустя годы после студенческих объединений, Ваше отношение ко всяким литературным встречам, студиям, союзам? Участвуете ли Вы в литературной "тусовке"?
М.Б.: Очень хорошее отношение. Пишущим людям нужна грибница, среда, особенно тем, кто живёт далеко. И вот они приезжают на какой-нибудь форум, который, например, организует фонд Филатова два раза в год (второй форум — "детский", только для авторов, пишущих для детей и юношества). Я участвую как мастер в обоих этих семинарах. И я прекрасно понимаю, что самое главное — то, что они начинают общаться между собой, а не то, что я им скажу.
Как Вы относитесь к теории о том, что детская литература должна быть немного "травмирующей", конфликтной? Существуют же строки "идёт бычок, качается...", но ведь страшно и грустно, что сейчас доска кончится, и…
М.Б.: И он упадет. Вот "Груффало" Джулии Дональдсон — тоже страшилка для трёхлеток. Вам любой психолог скажет, что на таких вещах ребёнок как бы отрабатывает свои страхи, и это в чём-то ему полезно. Поэтому дети не зря обожают страшилки, но это не обязательно должно травмировать — мне кажется, это полная ерунда. Конечно, детство должно быть счастливым, но немножко испугаться понарошке ребенку совершенно не помешает. "И вот отворилися двери, в дверях показалися звери", да! Это очень полезно. Почитайте рассказ Драгунского, который называется "Не пиф, не паф", там всё это объясняется: как мальчик хотел, чтоб пропускали все страшные места в сказках, и в результате получалось "жила-была девочка, её звали Красная шапочка, и пошли они домой да стали жить поживать". Всё.
А можете вспомнить что-то самое страшное из того, что Вы перевели или написали?
М.Б.: Что-нибудь страшноватенькое?
Качественно страшное такое.
М.Б.: Качественно страшное? Есть повести Алана Гарнера. Первая называется "Камень из ожерелья Брисингов", а вторая — "Луна в канун Гомрата". Вот там по-хорошему поэтично и страшно. Очень поэтично и очень страшно.
А есть ли у Вас любимый переводчик или любимые переводы?
М.Б.: Очень люблю всех этих трёх замечательных людей, которые первыми начали со мной заниматься: Андрей Сергеев, англист; переводчик с итальянского Евгений Михайлович Солонович и совершенно гениальный переводчик с испанского Павел Грушко. И, конечно, я очень люблю Маршака. Мы недавно с Григорием Кружковым (российский поэт, эссеист, переводчик поэзии — прим. ред.) наперебой друг другу читали "Королева Британии тяжко больна" ("Королева Элинор" С. Маршака, перевод старинной английской баллады — прим. ред.) и ахали: сколько раз мы это читаем и знаем наизусть, но это такая алмазная чистота! Так мог только Маршак, его ещё никто не "перемаршачил". Я и сонеты Шекспира предпочитаю в переводе Маршака. Конечно, я люблю и классические переводы Пастернака. Люблю переводы с французского Михаила Яснова. У меня много любимых переводчиков. Недавно ушёл из жизни Игнатий Ивановский, автор замечательного четверостишия: "Луна взошла на небосвод / И отразилась в луже. / Как стихотворный перевод: / Похоже, но похуже". Но у него-то никогда "похуже" не получалось — он сделал самые гениальные баллады о Робин Гуде на русском языке, которые только можно вообразить. Вообще хороших переводчиков у нас очень много, нам сильно повезло и сейчас продолжает везти, потому что во все кривые и чёрные времена перевод и детская литература были такими областями, куда поэт мог эмигрировать. А сейчас то же самое происходит, и я снова предвижу большой взлёт переводческого искусства.
