Стихи Евгении Джен Барановой публиковалась в журналах "Дружба народов", "Сибирские огни", "Интерпоэзия", "Prosodia", "Крещатик", "Homo Legens", "Юность", "Кольцо А", "Зинзивер", "Москва", "Плавучий мост", "Дальний Восток", "Дети Ра", "Лиterraтура", "Южное сияние" и других. Также Джен Баранова - автор четырех книг стихов, в том числе сборников "Рыбное место" (СПб.: "Алетейя", 2017) и "Хвойная музыка" (М.: "Водолей", 2019). Участник арт-группы #белкавкедах. Неоднократная участница Совещания молодых писателей при Союзе писателей Москвы, в том числе грантового социального проекта "Путь в литературу. Продолжение" 2019 года.
Евгения Джен Баранова была лауреатом премии журнала "Зинзивер" за 2016 год; лауреатом премии имени В.П. Астафьева 2018 года; лауреатом премии журнала "Дружба народов" за 2018 год. Вышла в финал премии "Лицей" 2019 года. Обладатель спецприза журнала "Юность" 2019 года.
"Евгения Баранова вообще – поэт дихотомий, - пишет об этом авторе литературный критик Сергей Баталов. - В стихах последовательно сталкиваются лето и зима, тепло и холод, прошлое и настоящее, детство и взрослость. И в конечном итоге – подлинное и фальшивое, жизнь и смерть". Добавим: и плен непойманного слова.
***
Поэзия есть Босх. Не смей в неё линять.
А если и сбежишь, не притворяйся зрячим.
Я маленькая мышь, в кармане у меня
собачий поводок, растерянность и мячик.
Поверх пальто – горит (я слабый, слабый, слаб...)
Всей пятерней держу – вдруг лёгкое задето –
Поэзия есть хруст, и храбрость, и нахрап,
а я ни полстроки не понимаю в этом.
Чей красный сапожок виляет к гаражу?
Обида чья скулит? Кто в окнах роет норы?
Я тонкая доска – и я не удержу,
когда по мне стучат гнедые разговоры.
За что? за что? за что? Я штольня, что ли, вам.
Я маленькая тень от профиля большого.
Поэзия есть схрон. Поэзия есть хлам.
Поэзия есть плен непойманного слова.
***
Что будет, если я тебе скажу,
мол, катится сентябрь по этажу,
в капрон скрывая ласточки лодыжек?
Тепло уходит, мало ли нам бед,
зато приходит маленький сосед,
раскутывает маленькие лыжи.
Консьержка заменяет сухостой
на астры, в их строении простом
присутствует желание пробиться.
А я, скорее, бархатец. В дожди
я погибаю с легкостью в груди,
подобно миллионам чернобривцев.
Отставить меланхолию зовут
день города, день выборов, салют.
Оставим их для грусти разрешённой.
Что будет, если я тебе солгу,
мол, солнце не останется в долгу
и вытеплит ложбинку для влюблённых?
Колобок
Унеси меня, лиса.
Ты не видишь, что ли,
замыкает полюса
от ресничной соли.
Заблудился, занемог
маменькин разведчик.
Преврати меня в замок
на воротах речи.
Где приставок тополя,
где глаголов корень,
где купается земля
в громе колоколен,
всякий светел, всяк спасён,
всякий безупречен.
Унеси меня, лисён.
Мне спасаться нечем.
Тихие дни в Москве
Любим любимой тихо говорил,
что не хватает в номере чернил.
Ну, как тут не повеситься Любиму?
Такие дни стоят, что хоть в Клиши,
хоть в Лобне о незнаемом пиши.
Пищи, покуда часть неотделима
от целого.
Как выдумать закат,
когда лишь снег, хитер и ноздреват,
является за мартовской зарплатой?
Не вымечтать тропическую чушь.
Здесь тихо так, что даже чересчур.
Не поискать ли в небе виноватых?
Не спиться ли, не спятить ли, не спеть.
Мне кажется, я снежная на треть,
на две другие – сахар и позёмка.
Осталось подождать, авось вернёт
брильянтовую зелень белый йод,
авось отыщет в женщине ребёнка.
***
На рукавице вымышленной руки
вышит кентавр, зяблики, мотыльки,
вышито всё, что словом нельзя сберечь:
воздух, земля, дыхание, речка-речь.
Я так любуюсь вышивкой, так боюсь
сердце добавить к призрачному шитью,
что отпускаю – рыбкой пускай плывёт,
маленький Данте околоплодных вод.
Из хлорофитов тесную колыбель,
может, совьёт себе, может, нырнёт к тебе.
Как серебрится дикий его плавник.
Если отыщешь, дафниями корми.
А затоскуешь – боже не приведи –
слушай, как бьётся возле твоей груди.
***
Посидим обнявшись, что ли.
Поглядим в лицо дождю.
Мне сегодня снилось поле.
Фиолетовое поле
посреди бумажных дюн.
Как постыло, как простудно
в нашем садике камней.
Обними меня. Мне трудно.
"Отпусти меня ко мне".
Кольцевая прячет выход.
Даже голос недвижим.
По болоту бродит лихо,
кормит ветер облепихой.
Разговариваю с ним.
***
Поезд дальше не поедет.
Просьба выйти из вагона.
Чай, не маленькая. Чаю!
с медом, с мятой, с молоком.
Черепна моя коробка.
Тяжела моя попона.
Кто там щёлкает грозою?
Кто хрустит дождевиком?
Кто мелькает в сиплых тучах,
притворившись гражданином
с нижней лестничной площадки?
Или, скажешь, не похож?
Поезд дальше не поедет.
Забирай своё, рванина.
И вот этого Ивана,
И Степановну – под дождь.
И пошли они отрядом,
кто с пакетами, кто с внуком,
кто с тележкой продуктовой,
кто с ровесником вдвоём.
И остались только пятна.
И осталась сетка с луком.
И остался тихий поезд
под невидимым дождём.
***
Несоответствия зимы,
её пронзительная прелесть,
в пересечении прямых
под снегоборческую ересь,
в натёртом дочиста окне,
в непротивлении грязице,
в ботинок хриплой болтовне
с неопалимой голубицей,
в коротких встречах, в огоньках,
в морозной памяти подъезда,
в снежинках, снятых с языка,
не успевающих исчезнуть,
в таком немыслимом, простом,
в таком забытом, изначальном,
как будто перепутал дом,
а там встречают.
Тамагочи
– А сколько стоит тамагочи?
– Нисколько. Приходи потом.
И я пришла, весны комочек,
кожзам, резина, шерсть, коттон.
И я пришла. Купила, значит,
потратив гривен двадцать пять.
Смотрела в крохотную сдачу,
пыталась кнопки прочитать.
Из жизни выжато немало.
Не все успеешь рассказать.
Но помню, как рука дрожала,
как проявлялся динозавр,
как с электрическим испугом
поила ящера водой.
Кузнечик с пластиковым другом.
Обрезок счастья золотой.
***
Где же всё, что мы любили.
Где же всё?
Земляника в горьком мыле,
шарф с лосём.
(лОсем, лОсем, так учили
в третьем Б).
Кто остался – А. в могиле –
на трубе?
Буквы долго руки мыли,
ка-я-лись.
Не пересеклись прямые –
пресеклись.
Заливало солнце кашу,
жгло сорняк.
А теперь команда наша –
ты да я.
Не кузнечик ждёт за печкой –
мертвецы.
Что рассказывал о вечном
Лао-цзы?
Кто там, кто на фотоснимке
в Рождество?
Зайки, клоуны, снежинки. –
Никого.
Дом на набережной
Время уходит.
Время.
Время всегда уходит.
Девочками на пляже
просит не провожать.
Путается в тельняшке тканевый пароходик.
Падает на лужайку чистый чужой пиджак.
Дети кремлёвских спален слушают пианино.
Радионяня Сталин ловит остывший дым.
Время летит над всеми набережной недлинной.
Время летит над нами Чкаловым молодым.
Фабрика-комсомолка не выключает примус.
Главная рыба рыщет, маленькая клюёт.
Скоро шальную шею у головы отнимут.
Синий платочек треплет радуга-самолёт.
***
Как искренне вдыхает человек
пар тонкорунных, временных акаций,
когда, тридцатилетен, робок, пег,
идёт к прудам водою надышаться.
Когда осознаёт, что он разбит
лебяжьим небом, говором синичьим,
и всё, что он неслышимо хранит,
вторично, одинаково, вторично.
Вот он дрожал, вот обнимаем был,
вот тёр лопатки синим полотенцем.
Всё ждал, и ждал, и жаждал что есть сил
какого-то нездешнего сюжетца.
Какого-то прохладного огня,
какого-то необщего рисунка.
Но не нашёл и вышел, полупьян
от августа, с собакой на прогулку.
Пойдёт ли он за чипсами в "Фасоль"?
возьмёт ли овощей (морковь, горошек)?
Он чувствует, что вымышлен и зол,
но ничего почувствовать не может.
Как искренне не жалко никого.
Купить ли замороженную клюкву?
Идёт домой простое существо,
бестрепетно привязанное к буквам.
