Фото: Валентин Барановский
Концертное исполнение оперы "Норма" привлекло возможностью услышать хорошие голоса. Ведь Беллини, чей оркестр иронически называют "большой гитарой", сложил музыкальные приношения к подножью пьедестала под названием "бельканто". Удобство для пения, возможность певцам красиво "крутить" голосом – первостепенные композиторские задачи.
Когда приглашенный дирижер Олег Каэтани взмахнул палочкой, и со сцены полились звуки увертюры (оркестр Мариинского театра был, как всегда, дисциплинированным и собранным, за исключением обыденного — иногда киксующих валторн) — концепция "Нормы" проявилась как на ладони. Неистовость, прослоенная ласковыми интерлюдиями – как будто грозовые облака несутся по небу, и через них иногда проглядывает солнце. Всё в этой истории про жрицу друидов, нарушившую клятву богам и родине ради любви к врагу, преувеличено, как и положено в уважающей себя итальянской романтической опере. Начиная с псевдоисторического фона и кончая добровольным желанием главных героев сгореть заживо.
Фото: Наташа Разина Сила и гипноз оперы – как жанра — в том, что голоса певцов могут сделать любую натяжку не натяжкой. Римский проконсул Поллион (Сергей Скороходов), из-за влюбчивости которого все завертелось, спел картинно, но все же не так убедительно, чтоб его реплика про спасение детей – "не дай увянуть цветам их невинных жизней" воспринималась не как материал для исследования стиля старинных либретто, а как душевное откровение. Фестивальный вариант "Нормы" проник в душу через отменные женские голоса — Анны Кикнадзе (Адальджиза) и особенно Татьяны Сержан (Норма). Во всем известной арии "Casta Diva" густой, трепетный и "полетный" голос Сержан струился как серебристый свет луны, о которой она пела. Волшебство было слышно даже за оркестром, который не стеснялся громкости. А когда героиня от злобы и ревности чуть было не стала детоубийцей? А ее плач и гнев в дуэте с неведомой — до поры до времени — соперницей? Любовь, месть и угрызения совести сплетены в "Норме" в немыслимый по накалу узел. Но смятенный вокал героини, делающий неправдивое — правдивым, уводит восприятие в подлинную трагедию, прочь от мелодрамы с эффектами.
Балет "Корсар" — необъявленная часть торжеств по празднованию 200-летия хореографа Мариуса Петипа. Лучшим мероприятием к круглой дате становится качество танца в спектаклях, где имя Петипа указано в афише. Особенно в версии Мариинского театра, где от первоисточника остались лишь общая композиция и отдельные танцевальные фрагменты. И переписано незамысловатое либретто: в сторону еще большей незамысловатости.
То, что показывают в Мариинском – сокращенная и упрощенная фантазия давних редакторов по мотивам куда более обширного оригинала. В этом — отличие петербургской версии от "Корсара" в Большом театре: в Москве сделана "реконструкторская" постановка, как результат серьезной работы в архивах. Все компоненты балета — ориентальная экзотика, морская стихия, сопоставление классического и характерного танцев, любовная интрига и прочее зрелищное — выявлены в куда большей близости к первоисточнику — Петипа. Достаточно сопоставить, как выглядит главная "фишка" балета, сочиненная мэтром — сцена "Оживленный сад" — в обоих спектаклях.
Фото: Валентин Барановский
Но с точки зрения "смотрим, как танцуют" на сцене Мариинки-2 было на что полюбоваться. Кордебалет был в ударе. И не зря программка делает акцент на том, что тут есть "две балеринские партии и три премьерские мужские". На фестивальном "Корсаре" все пять солистов танцевали близко к безупречности. Что Виктория Терешкина (Медора), наполнившая зал властной энергетикой и четкими двойными фуэте. Что Екатерина Осмолкина, в партии Гюльнары контрастировавшая нежным "кошачьим" темпераментом прирожденной обитательницы гарема — с броским бунтарством главной героини. Что троица бравых корсаров — Конрад (Андрей Ермаков) и его соратники по пиратству — Али (Кимин Ким) и Бирбанто (Юрий Смекалов). Когда вспарываешь воздух серией зависающих прыжков – непременно сорвешь аплодисменты. Да и Мей Нагахиса (Третья одалиска) танцевала свой фрагмент так, что заставила автора этих строк забыть оскомину от безудержной эксплуатации этой вариации, фаворитки балетных конкурсов.
Дмитрий Маслеев в Концертном зале Мариинского театра выступил с программой, в которой задуманные переклички романтиков с неоромантиками рождали размышления о наследовании музыкальных традиций. Экспромт до минор Шуберта, две вещи Листа — Испанская рапсодия и Пляска смерти, пьеса "Далекое прошлое" Чайковского, Элегия, Прелюдия и два этюда Рахманинова, и наконец, Вторая соната Прокофьева – все это поставило публику перед выбором. Маслеев — он кто? Уверенный в себе профессионал, для которого отменная пианистическая оснащенность – главное? Или наоборот, непосредственно переживающий маэстро, но умеющий выглядеть не таким, а стопроцентно уверенным в себе — и добросовестным, как точные часы?
Концерт оставил вопрос без ответа. Точнее, мнения публики разделились, судя по разговорам в антракте. И это самый занятный итог вечера. Хотя дилемма такого рода занимала умы еще в 2015 году, когда малоизвестный юноша из российской провинции выиграл известный конкурс имени Чайковского. С тех пор Маслеев много и успешно гастролирует, в том числе и с Валерием Гергиевым, который обещал не оставлять без внимания медалистов конкурса.
Фото: Наташа Разина Пианист ошарашивал напористыми пассажами и энергичным, но суховатым туше, пробегая по октавам так же безусильно, как олимпийский чемпион по конькам – по льду. Выверенная игра виртуоза (с активной педалью) предстала заменой предполагаемого романтического пафоса. Разработки арагонской хоты в "Испанской рапсодии" утеряли и отдаленное сходство с настроением танцевального первоисточника, а ностальгическая пьеса Чайковского почти обошлась без ностальгии. Как и этюды Рахманинова — без сентиментальной "этюдности", а его же пьесы-фантазии — без полета фантазий, сыгранные лишь с заведомой "лирической" основательностью.
Но в "Пляске смерти" головокружительная хотя и несколько стерильная, скорость пригодилась. Как и "механизированное" нашествие звука, "вбивание" его в пространство, при отсутствии макабрической мистики и каких-либо потусторонних "ужасов". Ведь смерть и правда не имеет чувств, но она фатальна. Сыгранный же в финале Прокофьев, который в ранней сонате, как уверяет программа концерта, дал нам "волевой динамизм, скерцозность и светлую поступательную лирику", немного "опал" в скерцозности – за счет все той же концентрации пианиста на настойчивой педантичности.
Впрочем, наличие чувства юмора Маслеев доказал, когда на бис сыграл "Футбол" Шостаковича. Чем, конечно, купил сердца публики в вечер полуфинала.
