Дмитрий Бозин: "Театр как чувственно-интеллектуальное пространство – это и есть театр будущего".

Никакие спектакли из репертуара не вышли. Если те или иные спектакли не игрались по различным техническим причинам, это еще не значит, что они выведены из репертуара. Дело было в том, что некоторые актёры ушли из театра. Чтобы заменить их в постановках другими исполнителями ролей, надо делать новый ввод – это значит, придется потратить дополнительное время, провести прочие подготовительные процедуры. В театре произошли изменения другого рода.

За полтора года на нашей сцене появились спектакли совершенно другого направления, вместе с тем в чём-то "родственные", образно говоря, с тем, что нас интересовало, пока мы работали под художественным руководством Романа Виктюка. Денис Николаевич Азаров поставил два спектакля: "Пир"про произведениямобэриутов и в частности Даниила Хармса. Обэриуты – это такие чудесные и странные люди, члены ОБЭРИУ, Объединения реального искусства. Хармс, Олейников, Введенский, Бахтерев… Они жили в Ленинграде и писали странные, но до умопомрачения увлекательные вещицы, которые мало кто читал, пока эти ребята не ушли из жизни. Много позже было напечатано наследие обэриутов, и люди до сих пор ещё только расшифровывают, только едва прикасаются к их текстам. Конечно же, их парадоксальное мышление и способ изложения этого мышления на бумаге безумно интересовали Виктюка. Если мы разбирали какую-то пьесу, каждый раз Роман Виктюк говорил, что можно разобрать её "ключом" Хармса или обэриутов. Он своих студентов всегда учил только через Хармса или Введенского. Нередко ставил "Ёлку у Ивановых". Виктюк считал, что если актёр разберётся в абсурде, то он разберётся во всём. Он в первую очередь тренировал актёрам мозги, а ведь даже для актерского факультета в институте развитие интеллекта, умение образно и комбинаторно мыслить, прямо скажу, большая редкость. Поэтому, когда Денис Николаевич для первой своей постановки в нашем театре принёс тексты Хармса и обэриутов, мы испытали очень большое удовольствие: это было максимально "наше". Да, мы не занимались их поэтикой напрямую, хотя нам было это интересно, мы занимались этим опосредованно, через "уроки" Романа Григорьевича. Но текст великого Введенского: "мне жалко, что я не зверь, бегающий по синей дорожке, говорящий себе поверь, а другому себе подожди немножко", - сам за себя говорит.

Мы с большим удовольствием взялись за эту работу и выпустили спектакль радостно и быстро. Благо, Азаров плотно и структурно работает, поэтому сдача спектакля вышла очень легкой и всем участникам постановки была в радость.

Следующий спектакль был "Мёртвые души"по Гоголю. Гоголь тоже всегда был где-то подспудно в образе мышления наших артистов, потому что Роман Виктюк и его постоянно держал в голове. Виктюк ставил на сцене "Игроков", но он в первую очередь преклонялся перед мистической стороной гоголевского творчества. В данном случае Азаров, когда ставил поэму Гоголя, от этой стороны не отказался, привнёс в действо очень много русского фольклора в прямом звучании. "Народный дух" практически звучит в чистом виде со сцены. И под музыку, и без. Этот фольклорный блок для меня лично самый дорогой в этом спектакле.

Я играю Хармса в "Пире" и Плюшкина в "Мёртвых душах". Конечно, мне было интересно. Понимаете, Плюшкин – это мой самый любимый персонаж в "Мёртвых душах". И для меня был ценен тот факт, что мне было предложено максимально в нём "исчезнуть". В сценическом Плюшкине мне надо было не то чтобы раствориться, а я должен был влезть в него, как в ржавый танк, так, чтобы меня в нём не было видно, и разве что едва проступал мой голос. Или еще каким-то образом я мог проступать – но так, чтобы меня ни в коем случае не было видно!.. Решать это было очень здорово и интересно. Нормальная актёрская задача. Мы её выполнили, и опять я могу сказать, что это было в удовольствие  сделано. Мы использовали всё, с помощью чего можно "спрятать" личность актера в персонаже. Потом вышла пьеса "Люблю не могу". Написала её Ольга Никифорова, помощница Дениса Николаевича. Это, я бы так выразился, категорически бытовая пьеса; быт бытовущий. Но… это было очень приятно зрителям: они, наконец-то, получили со сцены Театра Романа Виктюка что-то такое, что можно просто понимать и прочувствовать, когда не нужно ничего разгадывать. К счастью для зрителей, у многих из них жизнь именно такая, какую мы показывали со сцены – и в театре оставалось только сидеть и смотреть на себя. И они её узнали и себя узнали! Я за них спокоен. Об обыденных людях не нужно волноваться, у них все будет в порядке.


Дмитрий Бозин в роли Плюшкина. Фото В. Яроцкого. 

"Беглецы" – замечательный юношеский спектакль, семейный, потрясающе поставленный, очень теплосердечный и мудрый спектакль. На редкость хорошая работа, я советую всем людям приходить её смотреть.

Постоянно!

Ушёл Романа Григорьевич. Но, к счастью для нас, остался очень сильный репертуар спектаклей Романа Виктюка. Если сейчас прийти на них, вы увидите невероятный, живейший отклик от людей. И такую реакцию вызывают не только "Служанки" или "Саломея", но и "Федра", и "Отравленная туника". Она была последним посланием Романа Григорьевича. Та сила, которую он заложил в спектакль, равна цунами, равна бушующему океану или смерчу, который все сносит, стихии, безразличной к людским жизням, к тому, что у нас тут что-то было обустроено, что мы в чём-то были уверены. Смерчу на все это наплевать. Он снесет и твою машину, и твой дом, и твою уверенность. Как снесли в то время всех тех, кто был уверен в своей цивилизации. Вот такую ассоциацию провел Виктюк "Отравленной туники" Николая Гумилёва с его судьбой, осознавая, что он был офицером, которого расстреляли. Эта прямая ассоциация, которая возникает прямо сейчас, при нас, на сцене. В серых шинелях расстрелянных офицеров и колоннах строящегося христианского храма, который не будет построен, когда с лесов бросится царь трапезондский… Храм так и останется в разрушенном состоянии. Ассоциация сложная, но в ней все внятно, люди плачут в финале и прекрасно понимают, что хотел сказать режиссёр. Поэтому пока я не могу сказать, что Роман Григорьевич ушёл. Каждый день что-то, сказанное им, остаётся в любом вновь пришедшем в театр человеке…

 

Виктюк в своей театральной системе отталкивался от Таирова и Мейерхольда. Но поскольку он был человеком энциклопедического восприятия мира, то он показывал нам и все современные модерн балеты, и древние греческие, японские или африканские сценические практики. Показывал нам театр во всех его направлениях, чтобы артист мог различить, что является искусством, а что – подделкой.

Мы обязаны были ходить на итальянский театр, на французский театр, на японский, английский. Мы всё должны были видеть, потому что никогда не знаешь, какой из этих жанров понадобится в постановке. А ещё интереснее, что могли понадобиться несколько жанров. Предположим, затевается спектакль "Король Арлекин" по немецкой пьесе, а в итоге артисты подхватывают эстетику дель арто и балета Пины Бауш.

 

Сейчас у нас нет набора, как нет и штатных единиц. У нас достаточно крупная труппа, и в основном она состоит из молодых. Им просто нужно давать работу, их надо просто занять. Пока что было так. Да и Денис Николаевич говорил, что ему нужно разбираться с той труппой, которая у него есть. Теперь он уже не с нами, занимается своими делами. Но мы пока остаёмся в своей раковине.

 

Да, на данный момент репертуарный. Вокруг него сложился свой мультимедийный контент. Мы не такой "цыганский" театр, каким были раньше, у нас здесь нужно держать репертуар, но, тем не менее, есть спектакли, которые не могут не ездить: "Мастер и Маргарита", "Служанки","Саломея". Они постоянно куда-то выезжают. Такие спектакли, как "Служанки", я для себя ассоциирую с большим балетом. Мы двести лет смотрим "Жизель". Мы каждый раз в партиях Жизели и Альберта видим новую девушку и нового парня. Мы говорим: "Артисты здорово станцевали партию", - или "Не дотягивают пока", – но балет сам по себе живет две сотни лет. Для того, чтобы столько лет существовал балет, должны сходиться каждый день в оркестровую яму музыканты, дирижёр, художник декораций. Декорации могут меняться, но это все та же "Жизель". Есть очень талантливые люди, которые создают ее новые прочтения, и, может быть,  гораздо более ожесточённые, чем замышлял Адан. Для меня интересна "Жизель" Акрама Хана. В его балете мало романтики, но сохраняется Тайна.

 

 

У нас сейчас хорошее театральнее время, время хороших театральных споров, новых форматов. Об этом говорит и тот факт, что со всего мира раньше к нам съезжались театры, и мы могли посмотреть на театральное искусство здесь, на родине, и где-то в большом мире. Мы специально уезжали в Лондон, в Нью-Йорк и в Париж, чтобы посмотреть некоторые вещи. Насмотревшись, я могу сказать, что всегда существует такое понятие, как трактовка. Есть личность, которая может рассказать что-то своё. Например, гениальный режиссёр Роберт Уилсон. Он ставил спектакли по сонетам Шекспира, а в 2015 году в Москве – "Сказки Пушкина". Внешние решения его Пушкина мало чем отличаются от сонетов Шекспира: они все выдержаны в каком-то своём ключе, присущем только этому режиссеру. И если он потом поставит "Травиату", то и она будет чем-то схожим с предыдущими работами этого же постановщика. Не могу объяснить – то ли он выявляет внутреннюю суть, которая во всех этих произведениях совпадает, то ли проявляет собственное видение самого себя, но мне, видимо, так близко это видение, так дорого, что мне так хочется видеть то, что видит Уилсон, что я всегда радуюсь и сказкам Пушкина, и сонетам Шекспира. Это здорово, мне это нравится!.. Я не люблю, когда зритель приходит в зал, ему предлагается как будто Оскар Уайльд, а он два часа смотрит, ржёт и получает какое-то успокоительное удовольствие. В чем его успокоение –зритель боялся, что ему придётся что-то понимать, что-то разглядывать и разгадывать. А тут два часа не нужно ничего разгадывать. Все про меня, про мою простую жизнь!.. Вот человек придёт с Курского вокзала, чемоданчик в гардеробе бросит и все поймёт. А потом чемоданчик возьмёт обратно и поедет снова на Курский вокзал. И ничего в его сознании, а значит, и в жизни, не изменится. Незачем. Честно говоря, подобные спектакли кажутся мне правильными с точки зрения коммерции, но нечестными с точки зрения театра. Нечестен режиссёр, который не рискует ничем, не рискует быть осмеянным или непонятым. Коммерчески он молодец. А по сути – он слабак. Он и сам автора не понимает, и на сцене он его сделал так, что и зрителю ничего понимать не надо. Все равно что просто на принтере напечатать. Но Энди Уорхол – культовый персонаж. И теперь таких персонажей много.

 

Помните, где-то год или чуть больше назад в учебном театре нашумел случай, когда какой-то студент в спектакле или в перфомансе на причинное место надел носок?.. И все стали шуметь об этом, возник скандал в театральной среде. Наступил момент, когда и до меня долетел этот скандал. Журналистка брала у меня интервью и спросила о моем отношении к этой выходке. Я ответил примерно так: "Почему вы спрашиваете у меня с таким видом, как будто это мы, артисты,создали эту проблему? Это же вы, журналисты, освещаете только такие события! А студенты не дураки, они прекрасно понимают, что если поставят какой-то тонкий, метафоричный спектакль, об этом никто не будет шуметь на всю страну. Но вот если они на причинное место наденут носок, все сразу станет всем известно, пойдёт слава по России, шум коснется и телевидения". Столь простой способ журналистского, театрального, зрительского восприятия легко привёл к тому, что театр вынужден отказаться от метафор. За последние годы, лет примерно за пять, иногда возникает такое ощущение, что зритель в массе своей сам ничего не знает. За него все знает его телефон. Он знает абсолютно все, и человеку не нужно ничего держать в уме. Поэтому, как только такой зритель садится в зал и на первых 5-10 минутах спектакля сталкивается подряд с тремя-пятью метафорическими сценами, у него сначала обязательно возникает "пауза", потом срабатывает "выкл.", а потом он достаёт телефон. Все. Он потерян если не для театра в целом, то для данной постановки – точно.

Я эту картину наблюдаю годами. У меня партер очень близко. Есть неплохой вариант, когда зритель пробует найти в телефоне какую-то информацию о происходящем на подмостках. Но он не понимает, что на сцене именно сейчас происходит что-то такое, что могло бы ему все объяснить, если бы он включился и продолжил разгадывать ту систему координат, заложенную в спектакле. Но он уже не может этого сделать, он уже сдался и ищет хоть какую-то информацию в сети. Как правило, тамошняя информация не сходится с тем, что происходит на сцене, потому что на сцене каждый раз картинки меняются, и человеку нужна уже совершенно другая информация из Гугла, но это слишком сложная система; он просто вырубается и покорно "доживает" до конца спектакля, или вообще уходит из зала. Но более распространённый вариант, когда человек просто уходит в телефон, как он привык делать у себя дома. Просто тупит в инстаграме. То, что происходит на сцене, его не интересует. Он выключился, потому что он на представлении – как двоечник на уроке тригонометрии.

Дмитрий Бозин в роли Соланж (спектакль "Служанки" в постановке Романа Виктюка), фото Марины Львовой.
 

Немало. Особенно из числа тех, что стильно одеты. И вот ты думаешь: каким образом этот состоятельный человек заработал то, что имеет, если у него нет образного мышления?.. Неужели оно в деловой сфере не нужно?.. Или мы существуем в настолько  разных системах координат?

Я видел три спектакля "Мастер и Маргарита": Виктюка, Лепажа и балет в Большом театре, в постанове Эдварда Клюга.

Что сделал Лепаж: написано в романе "Маргарита сидела на скамейке". И вот вам Маргарита, вот скамейка. У Азазелло потрясающий фокус с зеркалом, зазеркальный Азазелло – восхитительный театральный трюк, который делается сценическими средствами. То есть тебе фокус как будто показывают изнутри. В этом есть театр, это не Копперфильд. Тебе сразу показывают, как происходит фокус, но он не перестаёт быть волшебным. Лепаж в этом удивителен. Ты смотришь в театре кино, пятичасовой фильм. Со всеми декорациями, костюмами. Театральный принцип заключается либо в этих фокусах, либо в том, что одни и те же актёры играют разные роли. Таким образом тебе дают понять, что это театр, и что здесь всё игра. Вот он Пилат, а вот он советский чиновник, вот он Иешуа, а вот он Степа Лиходеев – это просто актеры. И во всех ролях они прекрасны!.. Все точно по картинке, и людям легче это воспринимать.

Теперь возьмем балет  Эдварда Клюга. Там все действия спектакля происходят в огромном бассейне, в котором нет воды. Клюг утверждает, что не знал о том, что на месте взорванного храма был бассейн. Просто совпало. Кафель, который одновременно и кафель стен сумасшедшего дома, или лаборатории, где у Маргариты берут кровь на анализ – доказательство ее королевского происхождения, и еще очень много метафор. Весь балет сложен из ассоциаций. Чудесная хореография. Наш и их образ Воланда совпадают по костюму и способу существования. Те ребята, естественно, пластичнее меня, их хореография более разнообразна, но даже наш дуэт с Маргаритой идёт под одну и ту же музыку. Я уверен, что Клюг не знает о другом спектакле, это потоковое совпадение. Конечно, метафоричность того балета мне очень близка. И вот тут мы приближаемся к нашему спектаклю, в котором Виктюк не поставил ни единой бытовой сцены. В самом пространстве нет быта. Пирамида, две каталки сумасшедшего дома, странная гробовая доска, головы Сталина и Ленина. И два актёра играют одновременно Мастера и Пилата, Бездомного и Иешуа. Мастер написал роман о Пилате, а Бездомный написал об Иисусе. Иисус у него вышел прямо как живой. Два автора через своих персонажей ведут диалог. Это произошло внутри самого спектакля, во время гастролей. На премьере Виктюк поставил так, что Иешуа играл отдельный артист. Три разных артиста входили в эту роль и по какой-то странной причине исчезали. Они говорили, что не могут играть, и уходили. Актёр, в те времена игравший Бездомного, Дима Малашенко, сказал: "Давайте я выучу роль!". Это было на гастролях. И вдруг все поняли, что это было единственно правильное решение. Сам спектакль его принял, такая вот мистика.

Так вот зритель. Зритель, когда видит, что актёр, игравший мастера, сидит уже в образе Пилата, а актёр-Бездомный говорит, что его зовут Иешуа, "вырубается". Люди в этот момент не делают такого движения вперёд, которые сделал постановщик или актерская команда. Они отстраняются от метафоры. Им нужна скамейка с Маргаритой. Они знают, что на Патриарших прудах нет и не было никакой пирамиды. Хотя это неправда. Там есть пирамида, в самом центре, и внимательный человек увидит этот масонский знак на Чистых прудах. Но увы. Мы (я говорю о большинстве) не хотим быть внимательными, расшифровывающими, мы не хотим понимать, нам надо, чтобы посыл"разжевали" актёры и режиссёры. А ведь для того, чтобы возникала магия, у зрителя тоже должен быть мозг алхимика. Хотя бы желание добраться до этих парадоксов. Однако процент людей, выключающихся, как роботы, при появлении на сцене метафор, увеличился категорически. Но есть маленькая прослойка людей, которые хотят докопаться, или долететь до Обэриутов, до "Федры" цветаевской, до Гумилёва, и чувствуют эти постановки, и приходят к нам ещё раз, и подходят задавать вопросы после спектакля. Это очень важные для меня люди. Я надеюсь, что мы продолжим в следующем сезоне такие диалоги. И я хотел бы увеличить процент зрителей, которые хотят разбираться в символах, путешествовать сквозь них, и, что еще важнее, получать удовольствие от этого путешествия. В том числе надеюсь повлиять на это ответами на вопросы думающей публики.

 

Да. Я её"засёк" в театре Глобус, куда ходил со своей семьей, мы специально приехали за два-три часа до начала. Мы прилетели в Лондон, пришли на встречу, куда также прилетели люди из разных уголков мира. Человек 60. Перед нами сели актёр, режиссёр и театровед. Они отвечали на любой вопрос, который задавали из зала. От вопроса: "Как вы работаете над ритмом Шекспира?" – до: "А вот у вас сегодня фокус со столом, бывало такое, что он не переворачивался?". Я подумал, что это интересная практика, и мы будем её продолжать на российской почве. Это некий интеллектуальный клуб. Театр как чувственно-интеллектуальное пространство – это и есть театр будущего. Моего будущего. Если кому по пути – всегда рад собеседнику в дороге.