*
Наша англичанка, прекрасный человек и преподаватель Людмила Артемовна Линькова, периодически возила группы студентов в Данию — по какой-то невероятной программе обмена, которыми славились девяностые. И в девяносто девятом мне посчастливилось отправиться в Данию в составе ее группы. По этой программе, нас селили в датских семьях, где мы говорили только на английском (это был действительно потрясающий опыт!). Нас бесплатно кормили, возили по Ютландии (преимущественно по окрестностям ее столицы, города Ольборга), показывали разнообразные заведения — музеи, театры, рестораны, дом престарелых и даже тюрьму. Все экскурсии были на английском. Точно смысла этой программы я тогда не понимала, не понимаю я его и сейчас. Нам показывали, как хорошо все организовано в Дании, как славно там живется простым гражданам, как по-скандинавски четко и размеренно протекает жизнь датчан. Зачем? Бог его знает.
Людмила Артемовна Линькова. Фото из архива кафедры иностранных языков Литературного института
Но, поверьте мне, это был потрясающий опыт, он очень меня обогатил. Я действительно многое узнала об этой стране, и потом, когда я уже сама вернулась в Данию, я гораздо лучше ее понимала. Семья, в которой я жила, мне очень понравилась, и до сих пор эти люди — хотя прошло уже восемнадцать лет — мои друзья. Иногда они приезжают в Москву, и каждый раз мы встречаемся и вспоминаем ту мою первую поездку в Ольборг.
В ту поездку в составе нашей группы был и ректор Сергей Николаевич Есин. Его поселили не в семье, а в гостинице. И я помню, что он был тоже под впечатлением от этого путешествия. Когда мы отправлялись куда-то на специально выделенном для нас туристическом автобусе, он делился с нами в дороге своими мыслями о Дании, о датской литературе. Однажды он даже зачитал нам пассаж из своего дневника, который долгие годы вел и — как я понимаю - где-то публиковал.
Забавно, что Андерсена и Кьеркегора он называл извращенцами. А в своем дневнике сетовал на то, что в Дании Горбачева принимают за героя, а ведь он — по мнению автора дневника — обыкновенный преступник.
Мне, человеку другого поколения, эти взгляды были чужды и казались немножко смешными. Но я слушала его с интересом, потому что именно во время той поездки я впервые испытала к Есину то острое сочувствие, перемешанное с жалостью.
Как-то моя близкая подруга Тата, которая в девяностые жила с семьей в Одессе, помогала своему папе перед выборами расклеивать агитационные листовки. Тата была за демократию и Перестройку. Ее же отец был прожженным коммунистом. “Как ты могла?” - спросила я ее тогда. “Ну, это же мой папа. Я хотела ему помочь”, - спокойно ответила Тата.
Нечто подобное я чувствовала тогда и к Есину. Мне хотелось ему помочь. Хотя он мне казался кем-то совершенно невозможным, нелепым и чуждым.
*
Я училась в Литинституте с девяносто пятого по двухтысячный. Я закончила его, когда мне было тридцать. Это были не самые простые годы моей жизни. Я сама растила двух дочек, подрабатывала и ходила на дневные занятия. И все же я вспоминаю это время с благодарностью. Оно было невероятно плотным, ярким, полным эмоций и крутых жизненных поворотов. А сколько я читала, сколько слушала!
В книжных магазинах постоянно появлялись новые книжки, мелькали новые имена и новые переводы. Помню, я взахлеб читала мистику — от Сведенборга и до Фулканелли. Иногда мы с Яном и Данилочкой после занятий шли пешком до Нового Арбата. Там, рядом с серой громадиной Телеграфа, стоял ларек, в котором торговали пиратскими кассетами. Я покупала себе King Crimson, Тома Уэйтса, Coil, и там же я обнаружила сборники довоенной ретромузыки, которые в конце концов стали материалом для моих исследований во времена учебы в Институте Европейских Культур при РГГУ. Впрочем, я покупала не только альтернативу, рок и джаз. Я покупала там классику. Кассеты стоили недорого, и я могла себе позволить пару-тройку штук в месяц.
Среди моих приобретений были и фортепьянные пьесы Равеля. Я постоянно ходила в наушниках. У меня был маленький усталый плеер, который я всегда брала с собой в дорогу. И так совпало, что я слушала Равеля и одновременно читала “Московский дневник” Вальтера Беньямина. Я переживала встречу с этими двумя авторами в одни и те же дни. Я шла по улицам и видела Москву двадцатых, я все больше погружалась в этот невероятный, новый для меня город, который давно уже умер.
Лужков возводил повсюду свои башни-карандаши, по Тверской ездили бандитские машины, в переходе на Пушкинской в ларьках продавали польское серебро. Но у меня в ушах гремел “Парад” Равеля, и я видела призраки сталинских спортсменов, шагающих по широким проспектам, видела трамваи, набитые пассажирами внутри и облепленные - снаружи, видела поэтов, собиравшихся в литературных кафе и эпатировавших публику галстуками и стихами... И чувствовала, как мне этого всего не хватает — в такие далекие для меня девяностые.
Возможно, именно тогда я стала завсегдатаем литературных мероприятий. Я участвовала почти во всех заседаниях “Эссе-клуба”, который работал под эгидой журнала “Новая Юность” на Берсеневской набережной, я ходила в салон к Татьяне Георгиевне Михайловской (он открывался раз в неделю где-то в районе Нового Манежа)... Несколько раз у Татьяны Георгиевны проходили мои собственные вечера. А однажды нас с Игорем Рябовым и Данилой Давыдовым пригласили в какой-то клуб на Академической, где мы с Игорем читали вслух нашу пьесу “Про Зрение”. Главными героями пьесы были мужчина и женщина, инвалиды. И в какой-то момент на сцену выходил третий персонаж, некто Скворцов, которого мы с Игорем как раз списали с Данилочки. Данилочка с удовольствием помог нам и взял на себя роль Скворцова, чем вызвал у нас с Игорем бурный восторг.
В клубах выступали не только писатели. В клубах выступали и музыканты. Я помню концерты Яна Никитина и его юной тогда группы “Театр Яда”. Черная сцена. Прожектор высвечивает сидящего на краю сцены Яна. Он громоздится на высоком стуле, поджав ноги, как большая птица. В руках у него гитара. Он весь в черном, его светлые отросшие волосы взлохмачены. Вылитый Курт Кобейн, которому тогда многие молодые люди поклонялись. На полу перед Яном — тетрадь со стихами, написанными очень мелким почерком. Как он видел там, что надо петь?
Ян НикитинВ перерывах между песнями, он рассказывал что-то, шутил, и произносил несколько ключевых фраз (какие-то цитаты из нашей жизни, из жизни института), которые могли понять только мы с Данилочкой. Мы начинали аплодировать, свистеть, к нам подключались и остальные, те, кто был не в курсе, но кто был без ума от Яна. Наш красавчик сдержанно улыбался, понимая, что мы, его верные друзья, тут, в темном зале. И продолжал концерт...
*
Про Яна Никитина хочется написать особо. Он навсегда останется моим сердечным другом, очень важным и близким человеком, мужчиной невероятной красоты и невероятного ума, который, к сожалению, носил в себе страшный сценарий самоуничтожения. Несколько лет назад его не стало. Я знаю, что многим он был небезразличен на нашем курсе. И я напишу то, что смогу вспомнить и что смогу себя заставить написать.
Мы с ним очень дружили, мы всегда ходили вдвоем, иногда к нам присоединялся Данила Давыдов. Ян сопровождал меня всюду — в отчаянных путешествиях по городу (если после учебы оставалось время, и моих дочек еще не надо было забирать из садика, мы шли с ним на Новый Арбат, а иногда — на Лубянку, в Большой Детский Мир, где я покупала всякие детские вещи. Маршруты всегда были одни и те же. Мы говорили о литературе, о музыке, мы рассуждали на философские и мистические темы. И потом части наших разговоров я узнавала — они мелькали в стихах Яна. Мне было приятно и важно чувствовать, как вплетается в его творчество наша дружба.
Иногда он рассказывал мне о своих любовных связях. Признаюсь, я смотрела на его прекрасное лицо, его густые белые волосы, и чувствовала уколы ревности. Я знала, что у него есть возлюбленная, но никогда не видела ее, а сейчас, вспоминая наш тогдашний график, не понимаю, когда он находил для нее время: мы постоянно были вместе, слишком много, слишком часто.
Однажды он рассказал мне, как напился во время собственного концерта, и очнулся уже в гримерке. На нем верхом сидела обнаженная девица, которую он ни разу до этого не видел. И он ей почему-то сказал: “Где мой хирургический нож?”
Как-то раз, кажется, это было курсе на втором, ему вдруг пришла в голову идея распустить слух, что мы с ним женимся. Меня это забавляло, и в то же время я недоумевала, зачем ему вся эта история. Месяца два он рассказывал мне, кто и как отреагировал на этот слух. Затем все стихло, и я совершенно потеряла интерес к этой искусственной сплетне.
После третьего курса я жестко и осознанно прекратила нашу дружбу с Яном. Я собиралась замуж, и мой будущий муж ревновал меня к Яну. Кроме того, я вдруг ощутила, что задыхаюсь в этой невероятно тяжелой атмосфере, которая окружала моего дорогого друга. Позже я поняла, что это вообще свойственно как раз тем, кто нажал внутри себя эту страшную кнопку с надписью “уничтожить”. Ян не любил жизнь. Он любил игры, и тут мы с ним были схожи. Но он не любил жизнь, и хотел умереть. Я играла с жизнью. Он же играл со смертью.
Когда я перестала с ним так тесно общаться, как раньше, я вдруг увидела, что листья на деревьях зеленые, что Москва-река — широкая и стальная, и что весь город наполнен красками, запахами и дышит. Я вернулась к жизни, дойдя до абсолютного эмоционального дна.
Я очень любила Яна. И я очень тоскую по нему.
Попрощавшись с ним, посмотрев, как роскошный белый гроб с телом нашего друга уходит в раскисшую грязь кладбища, мы с Данилочкой отправились по отвратительно грязной дороге к остановке. И вдруг на темном небе появилась неожиданно яркая радуга и полил мягкий сплошной дождь. Мы шли. Я всхлипывала. Данилочка отхлебывал из большой пластиковой бутыли самодельное пойло. И нам вдруг стало легко. Потому что Ян, мы это почувствовали, теперь свободен.
Данила Давыдов
*
Для нас, прозаиков, переводчики и переводчицы были каким-то особым кланом. По нашему глубокому убеждению, они не писали. И, если рассуждать в традиции кондового советского литературоведения, занимались не искусством, а ремеслом.
Впрочем, лично я всегда с удовольствием общалась с этими очаровательными “ремесленниками”. К концу обучения мы подружились с Леной Калашниковой, которая сейчас, насколько я знаю, успешный автор книг и интервью о переводчиках. У нас были очень милые отношения с Катей Костюковой, которая году, наверное, в девяносто седьмом вышла замуж за моего друга Игоря Рябова. И я всегда с радостью общалась с Кириллом Медведевым, который сейчас продолжает переводить, писать стихи и успевает еще и заниматься политикой.
Кирилл появился на нашем курсе позже остальных — не помню, с чем это было связано. То ли он перевелся из другого ВУЗа (что вряд ли, я в свое время пыталась перевестись в Литинститут с филфака МГУ, и Литинститут не захотел мне перезачитывать оценки), то ли был в академическом отпуске. Я прекрасно помню тот день, когда Кирилл стал учиться. Он сразу меня поразил... своей походкой. Казалось, этот человек шагает в ритме блюза — медлительно и плавно, немного сутулясь и вытягивая вперед шею, будто он сейчас начнет щелкать пальцами, отбивая ритм. Когда мы с ним разговорились, оказалось, что он действительно любит блюз и играет на гитаре.
Спустя какое-то время мы снова с ним встретились, помню, я была с Яном, и мы шли по Литинституту. Поздоровались. Спрашиваю: “Как твоя игра на гитаре?” Я сразу спросила об этом, полагая, что Яну будет интересно познакомиться с другим музыкантом. “Я бросил гитару”, - все так же ритмично и медлительно ответил Кирилл. - “У меня теперь другое увлечение”. - “Какое же?” - удивилась я. - “Я курю сигареты!” - гордо ответил Кирилл.
Несколько раз я была потом на его творческих вечерах. У него действительно прекрасные стихи. И он стал одним из лучших, на мой взгляд, переводчиков Чарльза Буковски. Мне кажется, Кирилл — один из тех творческих людей, кто так любит играть с жизнью. И я всегда с интересом смотрю на те игры, которые он выбирает.
*
Во времена нашей учебы Литинстут привлекал многих известных в те времена авторов. Помню, как к нам на лекцию приходили поэты, называвшие себя “Куртуазными маньеристами”. К ним себя относили Вадим Степанцов, Виктор Пеленягрэ, Александр Бардодым и другие. Кстати, с ними в начале девяностых “тусовался” и великий Дмитрий Быков.
Они пытались эпатировать нас, новичков от литературы. Стоя в огромной аудитории первого курса, они говорили о любви, о сексе, манерно читали свои искусственные стихи, а мы то возмущенно бурчали, то хохотали, то задавали им провокационные вопросы, от которых сами маньеристы смущались и, посмеиваясь, переглядываясь, не зная, что делать с нами, наверное, слишком свободными и слишком ершистыми.
К нам захаживали и другие современные авторы, но сейчас не могу точно вспомнить, кто именно.
Так получилось, что в восьмидесятые другом нашей семьи была писательница Нина Садур. Мой папа, актер Студенческого Театра МГУ, играл одну из главных ролей в ее пьесе “Чудная баба”. Так они познакомились, а потом наши семьи подружились. Я общалась на равных и с Ниной Николаевной, и с Катей, ее дочкой, которая впоследствии тоже стала прекрасной писательницей.
Но к середине девяностых что-то в нашей дружбе разладилось, наши пути разошлись. И вот, однажды, году, наверное, в девяносто шестом, я увидела Нину Садур. Она бродила по газону вокруг памятника Герцена, который стоит во дворе Литинститута. На дорожке расположился оператор, он настраивал камеру. Я обрадовалась и бросилась к старой подруге с восторженным воплем: “Здравствуйте, Нина Николаевна!” Она вскинула свою прекрасную голову (внешне она всегда мне казалось похожей на даму с картин Модильяни: длинная шея, узковатые глаза, пухлые губы, длинные волосы), и вдруг сердито проворчала: “Света, не видишь, меня здесь сейчас снимать будут!”
Теперь я вспоминаю этот эпизод и думаю, что, конечно, она была занята, а тут я со своей щенячьей радостью, подбегаю, виляя хвостом и повизгивая. Но тогда, признаюсь, я была ошарашена ее холодностью. К сожалению, с тех пор я ее не видела. Хотя до сих пор думаю о ней с нежностью и благодарностью. Дружба с семейством Садур очень украсила довольно сложный период моей жизни, который пришелся на конец восьмидесятых и начало девяностых.
*
Конечно, мы пили. Не много. На много и денег ни у кого не было. Но, когда мы могли, то пили, как подростки.
Главным “пунктом отрыва” было общежитие. Помню маленькие праздники, которые мы устраивали в комнате Наташи Корниловой, прекрасного прозаика с нашего же, Киреевского, семинара. Ее тексты были пропитаны любовью к английской классике, они были написаны диккенсовским стилем, и в них действовали какие-то бледные кокаинисты и изощренные преступники, говорившие на языке истинных джентльменов. Наверное, вы подумали, что Наташа была высохшей блондинкой, одевавшейся во все черное? Нет, Наташа приехала из Казахстана, это была девушка с изысканной восточной внешностью, она была умна, начитана, романтична и очень юна.
Мы сразу же с ней подружились, и она даже несколько месяцев жила у меня дома — теперь уже и не могу вспомнить, почему и как это произошло. В те времена я была так благодарна жизни за свою квартиру, что была уверена: такой радостью надо делиться. Поэтому у меня частенько жили сокурсники и друзья, у которых случались какие-то неприятности с жильем. Помню, что однажды почти целое лето у меня жил Игорь Рябов: он никак не мог снять себе квартиру. И месяц или два Люся Тучина с мужем — они одновременно искали и квартиру, и работу.
Общежитие. Фотографии из архива Александра БарбухаНаташе Корниловой дали комнату в общежитии, мне кажется, она там жила еще с кем-то, но я не помню, с кем. И вот, начиналось веселье. Кто-то покупал дешевое вино. Другие — батон хлеба, сосиски, рыбные консервы, огурчики, майонез. Открывалась баночка с вареньем, которую чья-то мама дала ребенку в дорогу, в далекую неприветливую Москву. Включалась музыка — на старом магнитофоне, на не раз “зажеванной” кассете. Слушали все подряд — от Pink Floyd до Тома Уэйтса, от группы “Морфин” до саундтрека к “Твин Пикс”. Люди заходили, выходили, приносили что-то из своих запасов, какая-то парочка танцевала под хриплые звуки, доносившиеся из магнитофона, другие — громко спорили о литературе.
На нашем курсе учились братья Черепановы, личности загадочные и ни внешностью, ни поведением совершенно не похожие на писателей. Поговаривали, что они настоящие казаки, которые находятся в Москве в вынужденной ссылке, и что их учеба в Литинституте — это прикрытие.
Не знаю, так ли оно было, или нет. Они ни с кем не общались и не дружили. Но однажды, во время одного из таких “праздников”, я отнесла им пару спелых гранатов с общего стола. Я вошла к ним в комнату. Там было темно и накурено так, что настольная лампа, горевшая тут же, на тумбочке, почти не давала света. В центре комнаты стоял столик, на котором красовалась пепельница, погребенная под горой окурков “Беломора”. “Привет”, - бодро сказала я. - “Я вам тут кое-что принесла”. И положила рядом с пепельницей фрукты.
“Богданова...” - раздался из темноты и дыма голос одного из братьев. - “Родная ты наша...”
Я поняла, что братья не в кондиции, и быстро покинула их убежище.
К тем же временам относится и литинститутская быль, которую я позднее слышала от разных людей, не учившихся в нашем ВУЗе, в качестве анекдота.
Время от времени ректор приходил в общежитие с проверкой. Никто не хотел этих проверок, поэтому, услышав, что пришел Сергей Николаевич, народ старался запереться в своих комнатах и сделать вид, что “никого нет дома”. И вот, однажды, нагрянула проверка. Все быстро исчезли, и в коридоре замешкался лишь какой-то подвыпивший студент, которому было отчаянно плохо. Ректор, завидев его, подошел и стал трясти несчастного за плечо, пытаясь от него добиться хоть какой-то информации. “Какой курс, какой курс?” - все спрашивал и спрашивал студента Есин. Но тот был нем, как рыба. Его почти тошнило. Наконец, он приоткрыл глаза и медленно проговорил: “Шестнадцать восемьдесят”. Это был тогдашний курс доллара по отношению к рублю.
<продолжение следует>
