На титульном листе книги "Человек ФИО" Ильи Оганджанова — современного московского прозаика, поэта и переводчика — указано: "Посвящается Т. Д. и Т. П." Ну, посвящение, подумает читатель и перевернет страницу. Перейдёт к первому тексту: "ЗДЕСЬ, НА ЗЕМЛЕ (вместо предисловия)".
Это обращение автора к человеку, открывшему сборник, написанное как эссе или как письмо в вольной форме: "Странная штука — жизнь. Никогда не угадаешь, что в ней окажется главным, подлинным, что и почему, каким чудом удержится, сохранится в памяти, а что бесследно сотрётся, забудется навсегда, словно и не бывало…". Автору запомнились картинки детства: "вывеска с кудряво выведенными масляной краской разноцветными буквами: "ПЛИССЕ, ГОФРЕ", – на двухэтажном бараке (в незнакомых словах ребёнок видел фамилии двух братьев-иностранцев, авантюристов), волшебный мир дедушкиной готовальни с самым загадочным обитателем рейсфедером, который мальчик так и не смог распознать среди множества завораживающих инструментов, отцовский дипломат с кодовым замком. И эпизод из более взрослых лет, единственное светящееся и не задёрнутое шторами окно на провинциальной улочке, за которым девушка вытирала на серванте пыль. "…почему-то этот мимолётный случай неизгладимо живёт в душе как воспоминание о навеки утраченном несбыточном счастье…" Название предисловия звучит инопланетно. Миг краткосрочного подсматривания за чужой жизнью тоже несёт космические интонации, подчёркнутую отстранённость, огромную дистанцию между девушкой, занятой домашними делами, и автором, превращающимся в астронавта, ведущего дневник на каждой планете, куда прилетает… Это ощущение усиливает последняя строчка пролога: "…но ведь всё, о чём я говорю, случилось со мной именно здесь, на Земле". После неё хочется узнать, что же такого случилось на Земле со странником — и читатель пойдёт дальше, вероятнее всего, забыв о посвящении Т.Д. и Т.П. Мало ли, кто кому посвящает свои труды…
Меж тем эта неназванная полными именами пара имеет большое значение для понимания книги. Но то, что они не поименованы, элемент авторской игры, которая в тексте не раскрывается. Свой замысел Оганджанов выдал, только представляя книгу для журналистов: "Эстафету подхватывает посвящение, адресованное Т.Д. и Т.П., двум заштатным канцеляристам русского языка, господам Так Далее и Тому Подобное, состоящими вместе с А и Б, что сидели на трубе, на службе у мировой бессмыслицы". Таким мудрёным образом автор обосновывает свой выбор жанра книги. По его мнению, это роман в рассказах, написавшийся потому, что: "Всё началось с поисков новой романной формы. А закончилось в лучших традициях русской литературы — поиском смысла жизни". Оганджанов прямо говорит, что роман в рассказах — приглашение читателя вступить в филологическую игру, которая "…ведётся со всей серьёзностью, которую диктует русская классика".
Предупреждения о филологической игре могут исказить публике представления о форме и смысле книги — понимая это, видимо, автор и не поместил их в сам текст. Игрой в текущей прозе чаще всего называется различная заумь, реминисценции, обыгрывание цитат и прочие интеллектуальные забавы. Короче говоря, так обычно характеризуют книги, в которых форма доминирует над содержанием, где важно не "что", а "как". Но это не случай Оганджанова. Ему важно именно "что" — всё, случившееся с ним (или с его лирическим героем) на Земле.
Большинство повествований ведётся от первого лица, у которого, к слову, ФИО нет. По этому ракурсу взгляда и по постоянным "экскурсам" в психику, мысли и чувства героя-рассказчика ("И я подумал: вот и в твоём лице появилось что-то потерянное. И тут ты увидела меня… и заплакала"; "Я смотрю на тень и занавеску, вглядываюсь в ночное морозное окно, как в запотевшее зеркало. В этом нет никакого смысла, ничего особенного. Только где-то внутри… в душе, что-то тихо подрагивает") можно предположить: лирический герой для Оганджанова тождествен отражению в зеркале или тому "второму я", каким он себя видит. А то, что он видит помимо себя, дорого и ценно для повествователя, несмотря на его демонстративное положение "вдали" и взгляд из космоса. К слову, простейший тест на гуманизм и человеколюбие писателя Илья Оганджанов успешно проходит: наряду со своим лирическим героем он "замечает" и считает заслуживающими описания многих других людей (даже антипатичных) и животных (даже раздавленную крысу).
Роман в рассказах состоит из пролога "Здесь, на Земле" и четырёх больших глав: "Легко и беззаботно", "От третьего лица", "Прошлый век" и "Рассказы длиной в одну выкуренную сигарету". В главы неравномерно скомпонованы 53 истории (в "Прошлом веке" всего 6 рассказов, в "Рассказах длиной в одну выкуренную сигарету" — 28). Но буквально заглавия понимать нельзя, как и искать в них формальную логику. Главку "Легко и беззаботно" обманчиво можно счесть продолжениями сладостных воспоминаний из детства, начатых в предисловии. Первый же из рассказов, "Разговор с сыном", оказывается монологом отца в адрес сына, которого уже нет, потому что женщина сделала аборт. "Легко и беззаботно" ведут себя не малыши, а "типажи девяностых" — владельцы коммерческих ларьков, мелкие предприниматели, считающие себя невозможно крутыми, и их подружки с "пониженной социальной ответственностью". Глава "От третьего лица" вроде бы должна состоять из рассказов, так и написанных. Но нет: рассказ с этим названием от первого лица передаёт препаршивую журналистскую командировку в Питер. Однако в него, как в матрёшку, вложен ещё один рассказ "От третьего лица" о плавании на Соловки — единственное, что было написано в этой командировке от души, а не по долгу службы, но никому не пригодилось. Элемент метапрозы, рассказ в рассказе, встретится еще в истории "И неслышно текла река…", где параллельно развиваются два сюжета — внешний, в котором рассказчик живёт в деревне, и внутренний, фиксирующий его контрастные воспоминания. Только в нескольких сюжетах в главе "От третьего лица" фокальным (наблюдающим) героем становится не рассказчик, а тот самый астронавт (или гость из "Параллельных миров"; есть у писателя и такой рассказ). Правда, слог и мироощущение от третьего лица не меняется… И, наконец, среди "Рассказов длиной в одну выкуренную сигарету" есть и вправду короткие, точно тургеневские стихотворения в прозе ("Снегири", "Пока журчит ручей", "Игра в жмурки"), но есть и полномерные панорамы ("Сапоги", "На озере", "Пасха")… Илья Оганджанов даёт не заголовки главам, а обещания, которые и не собирается выполнять. Это для него один из важных элементов филологической игры. Для автора значимее играть с формой, а не с сутью — к событиям повествования он относится всегда уважительно.
По замыслу роман в рассказах Оганджанова не особенно оригинален: это подробное и развёрнутое бытописательство. Отсюда неизбывная трагическая нота, "тянущаяся" через весь текст и сбивающая мажорные лады, даже если они изредка прорезаются. На первый взгляд трагичность проистекает из того, что тексты освещают недавно минувшую эпоху и апеллируют к тогдашним эмоциям большинства. "Мозаичное полотно романа… представляет трагическую судьбу потерянного поколения 90-х, пережившего жестокую и бесславную эпоху перемен" — гласит издательская аннотация. Книжные аннотации составляются с прицелом на доходчивость для уверенного большинства и рекламный "крючок" и далеко не всегда верно "прочитывают" текст. Рецензент Игорь Бондарь-Терещенко в отзыве "Человек ФИО: "другие" девяностые" (СНОБ, 2020) отчасти соглашается с трактовкой книги как летописи 90-х: "…Иногда это жёсткая проза, особенно, если речь о 90-х, где, как всегда, ларёк, американская беспроигрышная лотерея и прочие работы, где подвизался в качестве персонажа главный герой романа Ильи Оганджанова "Человек ФИО". Упомянута история "Беспроигрышная лотерея". Да, она запоминается благодаря "бандитскому" колориту, подлости и жестокости, естественным, как дыхание. Но не она определяет всю книгу. Книгу определяют даже не девяностые как таковые, а психология человека, попадающего в диаметрально противоположные условия — из заурядно-типических в экстремальные и обратно.
Над бытописательством Оганджанов заметно приподнимается втекстах "Это несерьёзно" и "Дамба". Они существенно расширяют кругозор повествователя и временные рамки романа в рассказах и представляются мне самыми "ударными" его фрагментами. Первый рассказ — о Великой Отечественной войне. Катастрофа человечества подаётся в столкновении взглядов воевавших персонажей, лётчиков — дедушки, отморозившего ноги на фронте (ногти на всю жизнь остались "очень страшными, до отвращения") и бывшего штурмана их бомбардировщика. От штурмана ребёнок, услышавший спор стариков, "не запомнил ни его фамилии, ни имени-отчества, ни звания… лишь грустную рассеянную улыбку: «Это несерьёзно»". А в рассказе "Дамба" писатель заходит ещё дальше в глубь советской истории: для него прогулка по Соловкам "скрещивается" с ощущениями людей, которых вели в концлагерь или на расстрел. "Вот белка, приметив меня, молнией пронеслась по стволу, нырнула в еловую темь. Должно быть, так же при окрике охранника сердце отставшего от колонны зэка судорожными скачками рвалось в густой ельник, в бездонные озёра синего неба, сиявшие в лесных прогалинах, в кромешный мрак небытия". Соловецкая тема не оставляет Оганджанова, коль скоро о паломничестве на острова он пишет рассказ в рассказе "От третьего лица". Так к личному опыту человека, пережившего девяностые (кого сегодня этим удивишь?..) примешивается гигантский опыт всего российского народа. В книге затронута не одна, а три трагические эпохи.
Рецензенты уже хвалили литературный слог Оганджанова. Татьяна Грауз о публикации его рассказов в журнале "Крещатик" пять лет назад писала: "В заключение хочется сказать об особой, восходящей и к Юрию Казакову, к его прекрасным рассказам "Свечечка" и "Во сне ты горько плакал", и к прозе Ивана Алексеевича Бунина интонации Ильи Оганджанова в "Опустевшей планете", её щемящей безысходно-грустной ноте". То, что она ставит фамилию автора вслед за фамилиями двух выдающихся стилистов, — весомый комплимент. Оганджанов и вправду изъясняется тонко и лирично, не скатываясь в сниженный тон, каким зачастую пишут о свинцовых мерзостях жизни, но не впадая и в грех красивости или щёгольства словом. Речь его довольно проста, но выразительна. Отмечу как особую заслугу, что автор обходится без ненормативной лексики, оставляя её только в устах у некоторых персонажей-маргиналов — и то дозировано. Но я бы добавила к списку литературных прообразов этого текста стихотворение талантливого казахского русскоязычного поэта Ербола Жумагулова "Памяти Бориса Рыжего". Его концовку:
И рыдает толпа опосля по тебе,
утопая в глубоком стыде...
И т.п., и т.п., и т.п., и т.п.,
и т.д., и т.д., и т.д.
Здесь полноправно действуют чтимые Оганджановым Т.Д и Т.П., которых мы уже подзабыли. Жумагулов ставит "и т.д." там, где уже никакого "так далее" нет — за смертью героя. Так же действует Оганджанов. Его авторский почерк отличают резко оборванные повествования и открытый финал (почти в половине случаев). Я прочитала этот приём как намёк на то, что в литературе не должно быть точек, потому что продолжение всегда возможно — даже неожиданное. Но поскольку мы находимся в пространстве литературной игры, у манеры Ильи Оганджанова может быть и иное толкование (или много толкований) — и т.д.
