Борис Евсеев: ПРЯМОВИ́ДЕНИЕ изменит мир

- Всё просто: я сочинял стихи и рассказы, советская цензура их не пропускала. В 1975 году я принёс в журнал "Юность" стихи и случайно столкнулся с Борисом Полевым. Он вышел стремительно из-за редакционного поворота, я сходу врезался в него, он уронил листы на пол. Мне было 23 года, я был несуразен, тощ, и под скулой у меня была огромная красная ссадина от скрипичного подбородника. Думаю, выглядел я уморительно. Полевой мои чувства вмиг оценил и чтобы подбодрить спросил:  "Стихи принёс?""Угу". "А проза есть?" Я достал из-за пазухи свёрнутый трубочкой, четвёртый лиловатый, едва читаемый оттиск рассказа. "Сейчас, - сказал, Полевой, - подожди". Он ушёл. Вернулся минут через десять-пятнадцать: "Спрячь подальше и никому не показывай". "Так плохо?" "Не в том дело. Так писать сейчас нельзя. Те, кто так пишет, знаешь, где они сейчас?" Я угрюмо кивнул. "Выкинь, а будет что посдержанней - приноси".

Рассказ назывался "В последний раз", в нём говорилось о человеке, который приводил в исполнение смертные приговоры, а потом застрелился. Рассказ был невыдуманный. В нём я пересказал то, что слышал от жутко шепелявившего мужика, с которым несколько раз пил пиво на Таганке, где тогда жил. Рассказ я спрятал, потом он потерялся.

Новые рассказы показывать в "Юности"я не стал. Пошёл в другой журнал – там пообещали два рассказа "Дезертир" (который позже переделал в рассказ "Никола Мокрый", а опубликовал лишь в 1992 году) и "Ловушка" - предать "куда следует", если не заберу их к едрене фене! Через год стихи и три рассказа предложили напечатать за рубежом. Я отказался. Мне хотелось "звучать" в России, в завораживающей стихии животворящего русского языка! Эмигрантские языковы́е "консервы" (при самом высоком уважении к публикационным достижениям русской эмиграции) меня не влекли. Я продолжал отсылать и носить стихи и прозу в редакции. Тщетно! Меня это убивало. Никакой политикой я заниматься не хотел. Однако всё, что писал, выходило мрачно-критичным. Хуже того. В одной из внутренних рецензий было кошачьей лапой нацарапано: "развивает худшие идеи русской религиозной философии". "Ты пишешь не по-советски","с такими темами тебя даже в корректоры не возьмут", – говорили мне. Верно. Я никогда не был советским писателем! Не из желания что-то отвергать, а просто потому, что до мельчайшей клеточки проникся духом великой русской литературы. От неё веяло вольной волюшкой и нераболепием. А этого в тогдашний литературный официоз допускать не желали. Поэтому всё, что сочинял до 90-х - ложилось в стол. Но те усилия даром не пропали. Осталось главное: мотивы! Кстати, новый, только что написанный роман "Очевидец грядущего" возник именно из импульсов тех лет, конкретней - из мотивов русской религиозной философии.

- Начну с конца. Во время последней нашей встречи в мае 2002, Владимир Осипович сказал: "Позвал вас к себе, чтобы попросить написать рецензию на фильм "В августе 44-го". Очерк вы хороший обо мне написали. Но его публиковать не надо, не время. Лучше про фильм. Причём не рецензию, - статью! Фильм не отражает того, что я вложил в книгу. Поэтому своё имя с титров я снял. Главного героя играет не тот актёр, в ленте нет "прокачки" мыслей, не показан процесс принятия решений. Режиссёр Пташук не сумел всё это "переплавить". Я вам сейчас расскажу о некоторых никому не известных вещах. Может, в статью вставите. Вот, скажем, внезапная смерть Пташука. Все считают гибель его беспричинной. Как не так! К Пташуку у меня "тёплого под ложечкой" нет. Но погиб он не случайно. Пташук - первая ласточка! Все самые тяжкие действия абверовцев глубокого внедрения – ещё впереди…". Больше двух часов я слушал его тогда. Но крушить фильм отказался. Сказал: кино – не моё дело. То, что рассказал тогда Владимир Осипович – нигде не публиковал. Богомолов и его рассказ напомнили о себе в 2016 году, когда - без всяких охранных грамот и высоких поручительств – оказался я на Донбассе. Всё, о чём говорил Богомолов – о предательствах, об агентах глубокого внедрения, о тихой и страшной подрывной работе, проводившейся на территории России и Украины – вмиг припомнилось в Донецке, Макеевке, Иловайске, в Авдеевке и под Ясиноватой.  Вспомнились и слова Богомолова о предчувствиях: "На войне знал за день, за два, кого из наших убьют. И всегда знал - сам останусь жив". О Богомолове и о "перекрестьях" тех и наших времён, я написал в книге "Казнённый колокол". Но и там не рассказал всего, что говорил мне Владимир Осипович: не время ещё! Кстати, на Украине "Казнённый колокол" и тоже в августе, но уже 2018 года, запретили. А в России постарались не заметить. И это понятно. Самостоятельная Новороссия и свободный Донбасс, – не нужны сегодня ни России, ни Украине! Причём пишут о Донбассе чаще всего нанятые той или иной властью литераторы. А тех, для кого донбасская земля не"грязца" для пиара, для кого она прах и пепел предков – резко из "донбасской колеи" выталкивают.В литературе у нас всё ещё многовато дурнопахнущих вещей, о чём с горечью и болью ещё в мае 2002 года, говорил Богомолов, клевета на которого в те годы сыпалась, как сажа из мешка!

- Познакомились мы с отцом Александром в 1986 году. Один из моих друзей, замечательный композитор Юрий Пастернак, дал почитать ему мои стихи. Чуть позже начали сотрудничать. Я, чем мог, помогал отцу Александру. В 1988 году одним из первых организовал в Москве циклы его лекций о русской религиозной философии. Лекции эти в ДК МЗАЛ продолжались два с половиной года. В день своей смерти он должен был читать у нас очередную лекцию из цикла. Но не приехал. Это никак на него не походило. Мы ждали в ДК до позднего вечера. Я сидел понурясь и вспоминал свой полугодичной давности сон. Из него было отчётливо ясно: отец Александр нас покидает! Тогда, сдуру, я решил: он уедет за границу. А на следующее утро узнал: пастырь убит!..

За полгода до своей трагической гибели, в Новой Деревне, отец Александр отозвал меня в сторону и задал неожиданный вопрос: "Что я могу сделать для вас, Борис?" Я растерялся, а он улыбнулся: "Я знаю, вы пытаетесь выпустить сборник стихов. О стихах и напишу". Жил я тогда в посёлке Заречном, в трёх километрах от Радонежа. Через двадня он позвонил по моему домашнему сергиево-посадскому телефону: "Приезжайте завтра в храм. У меня кое-что для вас есть". Я приехал в Новую Деревню. Когда стал читать диакон, отец Александр сходил в алтарь и вышел оттуда с машинописными листками. "Вот, эссе о ваших стихах, - он подчеркнул слово эссе, - конечно, сподручней было бы написать о вашей прозе. Но я её почти не знаю, помню лишь замысел романа". Я вышел в церковный двор, стал читать эссе под названием "Вместить невместимое". Перед глазами пошла рябь: эссе было озарено немеркнущим светом  и звучало, как гимн. Свой дебютный роман, замыслом которого в начале 1990 году с отцом Александром в электричке поделился – я так и назвал: "Отреченные гимны". Это был первый в русской литературе роман о мытарствах души. Причём не в метафорическом, а в самом что ни есть реально-физическом смысле. Из прикосновений к "запределу", абсолютно неожиданно для автора, в том романе, завершённом в 1999 году, всю третью часть заполнили сцены гражданской войны на Украине. Причём в подробностях, до изумления напоминающих события нынешние: Мариуполь, Азов, некоторые появившиеся в 2014 году донбасские лица, сросшееся название двух непризнанных республик, всё это уже существовало в 1999-м!

Теперь о другом. Меня, случается, критикуют: как вы могли поддерживать отношения с такими разными людьми, как отец Александр Мень и Владимир Богомолов, Римма Казакова и Александр Зиновьев, Аркадий Ваксберг и Юрий Мамлеев? Отвечу: я не человек из частокола! Есть люди, которые выбирают себе кумира и только его и превозносят. Словно колья, подобные люди окружают своего "поводыря" и следуют за ним, только за ним. Я следую своим путём, по которому ведёт меня моя интуиция: и в дружбе, и в литературе.

- Ровно десять.

- Дело не в работоспособности, а в умении работать. Мартышкин труд меня никогда не увлекал. А плодотворному творческому труду научили ещё в детстве-юности, когда был скрипачом. В музыке без выучки – никак. А в литературе оказалось – ещё как можно! Мастерства часто не требуют. Гони себе пургу и называй это "душой" или"наитием". Словом, мели, Емеля, твоя неделя. В юности меня это поражало. Сейчас – смешит.

При письме нужны отточенные приёмы работы с замыслом: что можно в нём менять и что нельзя даже мизинцем тронуть! Нужна выверенная работа с предтекстом, который часто безжалостно выбрасывают вместе с лучшими бессознательными "всплесками", а оставляют "потребу" и конъюнктуру. Написание прозы – высокое искусство. А искусство – это работа и лишь в конце её: цепочка озарений. Только не надо путать озарение с пошлейшим "вдохновением". При настоящем, невыдуманном, посланном свыше озарении, даже величайший труд - равный труду Микеланджело по росписи Сикстинской капеллы – становится возможным. Почему умирает искусство? Искусство отдельных людей, целых эпох? А вот почему. Искусству – как и обществу – нужно не сбережение, а развитие! Каждый писатель – живая информационная система. Система, которая не предвидит собственное будущее, - умирает. Поэтому предвидение в работе писателя – первая вещь! Всё, что написано мной хорошего – я пред-знал и пред-чувствовал. Эти вещи живут. Всё, что написал по принципу, "а напиши-ка ты, брат Евсеев, ещё и про скулящих собачек" - умерло. Поэтому я не реанимирую ранних произведений, возникших из чужих подсказок и малодушных уговариваний самого себя. Они для меня мертвы… Многие литераторы шарахаются от слов предвидение и труд, как от клубка гадюк! А напрасно. При правильной постановке дела продуктивность резко возрастает. Как бутылочка с нарзаном, ты переполняешься пузырьками радости. Пузырьки влекут вверх… Словом, от радости удачной работы – творческий импульс может не гаснуть долгие годы.

- Здесь я не оригинален: та, которая только что вышла. Правда, "Очевидец грядущего" и впрямь необычная книга… В ней мотивы прозорливости, альтернативного и гипнографического  ви́дения, едва ли не впервые в отечественной художественной литературе прозвучали громко и внятно. Кроме того, в книге хотелось дать живого провидца Авеля Васильева (монах Авель один из главных героев романа). Дать не только, как историческую личность, но и ввести его в нашу сегодняшнюю ситуацию, в другие переломные для России цепочки лет. Я ничего не выдумывал, просто описал то, что мелькало передо мной, в моменты так называемого прямого видения (я называю его - "прямови́дением"). Прямовидение - это восприятие и познание окружающей нас действительности без использования привычных органов чувств. Прямови́дение – изменит мир…

- Судя по тем Вашим книгам, что мне знакомы – "Офирский скворец", "Казненный колокол", "Очевидец…" – Вас больше всего привлекает историко-философский роман. Так ли это, на Ваш взгляд? Почему Вы так любите заглядывать в прошлое? Как пришли к этому направлению?

- В прошлом гощу потому, что оно - наше будущее. Это не метафора: как того актёра, надевающего старинный костюм – пронизывает меня дрожь веков. И коренится она чаще не в картинках, а в речи выводимых на романные подмостки персонажей. Речь показывает эпоху лучше гравюр и живописных полотен. В речи коренится всё! Будущие предвидения, невольные обмолвки, которые станут судьбами, свадьбы и похороны, перевороты и гнусные за́говоры… И вообще: мне не нравится, что история и у нас, и в других странах стала в последние полтораста лет – только историей событий. Для меня История – прежде всего история людей. Именно художественная проза заполняет пробелы истории. Часто проза подлинная история и есть!

- Я это делаю довольно часто. В 2017 году написал повесть "Чукотан" - это совсем не притча. А до этого роман "Романчик" - он тоже к притчам отношения не имеет. И, конечно, новеллы. Я один из тех, кто в наши дни именно в этом жанре видит потрясающую новизну. В последние годы у меня даже выработался собственный "новеллистический стиль", который ведёт к особому мироощущению. Стоит произнести при мне слово "новелла" – и я тут же впадаю в новеллистический транс…

- Музыка не только влияет, она, плутовка, угнездилась во мне - не выгонишь! Часто слышу пейзаж в определённой тональности. До-минор - осень. Соль-минор – зима. Весна всегда идёт в мажоро-миноре. Лето в диезной мажорной тональности. Да и диалог для меня – прежде всего, интонация. Здесь есть перекличка с незаконченным шедевром Мусоргского. "Женитьба" была первой в России оперой, написанной на прозаический текст. Декламационно-напевная интонация свойственная прозе Гоголя перешла в музыкуи дала потрясающий эффект. Мусоргский об этом знал и писал Римскому-Корсакову: "...Если отрешиться от оперных традиций и представить себе музыкально разговор на сцене…если звуковое выражение человеческой мысли и чувства простым говором верно воспроизведено у меня в музыке… то дело в шляпе".

И ещё. Великая аритмия прозы – возникает, как и в музыке, из импровизационной струи. Бах, садясь за орган, часто не знал, какую из тем будет развивать. А ведь баховские великие импровизации и теперь дышат жизнью, в отличие от математически расчисленных фуг его современников. Но импровизировать могут только люди глубинного опыта и широчайшего кругозора. Остальные – имитируют импровизацию.

- Школ всего семь. Однако этим и ограничусь. Я собираюсь дописать до конца эссе (оно очень объёмное) начатое несколько лет назад о школах русской прозы. Когда допишу – поговорим. Скажу лишь коротко о южно-русской школе: самая большая заслуга её - в слиянии со школой московской. От святого Димитрия Ростовского, чьи "Четьи-Минеи", по сути, великие образцы южно-русской школы - до Антона Павловича Чехова, чью "Чайку" освистали в Питере (там совсем другая школа, Чехов там непонятен), но оценили в Москве. В этом смысле показателен роман "Очевидец грядущего". Самое дорогое для меня в нём как разне признаки южно-русской школы, а её сплав со школой московской!Сплав этот возникнеиз каких-то теорий, а из реальной, подслушанной на Птичьем рынке и Трубной площади способности московской речи аккумулировать, а потом претворять в образы и символы и южно-русскую, и срединно-русскую речь!