Игорь Волгин: "Литературная учеба – дело сугубо нравственное"

Что такое литературная учеба? Термин довольно новый. В XIX веке не было и близко никакой литературной учебы. Вы спросите: а как же Пушкин, он же был членом "Зеленой лампы", "Арзамаса"?.. Но то были не литобъединения, скорее, светские дружеские общества, где собирались не для того, чтобы учиться. Трудно представить себе, чтобы Василий Львович Пушкин правил своему племяннику рифму. Весь XIX век литературной учебы не было как таковой. Но были дебюты – посмотрите, какие блестящие дебюты!.. Люди входили в литературу, уже имея душевный и профессиональный опыт.


Фото Бориса Пономарева. 

Литучеба – советский термин. Понятие "литучеба" появилось после 1917 года, когда возникли первые литобъединения, в том числе "Звучащая раковина" Гумилева, и был брошен призыв писателей в литературу. Тогда считалось, что из любого можно сделать писателя. Я, 52 года ведя литературную студию, утверждаю с полным правом: научиться быть писателем невозможно!.. Если нет таланта, нет дарования, писателя из человека не выйдет. Но что делает литучеба? Во-первых, дает контекст, атмосферу. Во-вторых, дает технические навыки. Помните, как у Мандельштама? "Люблю появление ткани, когда после двух или трех, а то четырех воздыханий придет выпрямительный вздох". Он может прийти, а может и не прийти. Студия, конечно, дает очень многое в плане техники, стилистики, понимания, что такое хорошо, и что такое плохо. Она вырабатывает вкус. Вкус входит в состав таланта, но если талант нельзя приобрести, то вкус можно выработать в студийных посиделках.

Студия, любая литературная учеба, дело сугубо нравственное. Когда мы обсуждаем строки человека, будь то проза или стихи, надо быть очень тонким. Нельзя вести дискуссию на уровне: "Сам дурак". Мы затрагиваем личность. Нигде так не сближено то, что человек делает, с его личностью – ни в физике, ни в математике, – как в литературе. Текст – это человек. Тонкость нужна, чтобы, говоря правду, не уничтожить человека как личность. С другой стороны, я всегда говорю, что наша студия, как и любое литобъединение, – последняя возможность сказать автору правду прямо в глаза, но опираясь на четкие критерии. Потом вокруг поэта появятся "партии", придут корпоративные, дружеские, оценочные суждения, не зависящие, к сожалению, только от текста. Поэтому, пока еще у автора нет званий и должностей, это шанс для него услышать правду о его работах. Критерий один: мы работаем при свете великой традиции, в контексте великой литературы. Поэтому не надо говорить, что Иванов пишет лучше, чем Петров, а Петров – лучше, чем Сидоров. Сравнивать Иванова и Петрова нужно с Пушкиным, с Тютчевым, с Боратынским. Почему я на занятиях люблю цитировать великих поэтов.

Фото Е. Сафроновой.
 

Наша студия – самая старая в мире. Мы существуем 52 года, с 1968 года, как ни странно, без перерыва, хотя были эксцессы, когда нас пытались закрыть. Нас можно заносить в книгу рекордов Гиннесса. Из студии "Луч" вышло несколько поэтических поколений. Многие из ее выпускников уже сами классики. Первое поколение студийцев – Саша Сопровский, Сережа Гандлевский, Алеша Цветков, Женя Бунимович, Гена Красников, Бахыт Кенжеев, покойный Женя Витковский, замечательный поэт и гениальный переводчик, первый наш староста. Первому поколению нашей студии сегодня уже за семьдесят. Вот эти ребята выпустили в свое время знаменитый неподцензурный сборник "Московское время". Покойный Сопровский, Гандлевский, Кенжеев, Наташа Ванханен сделали сборник, и мне Гандлевский подарил эту книжку с такой надписью: "Покуда не чекистский китель листает этот фолиант, наш уважаемый учитель, да оцените наш талант". "Московское время" было переиздано во время перестройки, теперь эта книга – почти то же самое, что альманах "МетрОполь". К сожалению, потом Цветков уехал в Америку, Бахыт уехал в Канаду. В 1980-е годы мы думали, что расстаемся навсегда, что не увидимся снова. К счастью, мы видимся регулярно. Что интересно, лицейская дружба Сопровского, Цветкова, Кенжеева и Гандлевского сохранилась и после того, как Саша трагически погиб. Эта троица общается, съезжается на каждый Конгресс Достоевского. Когда Кенжееву исполнилось 70 лет, я написал ему: "Ужель вам 70? ВаУ! Не думал я, что доживу!" Студия – это большой опыт, и неудивительно, что студийцы не прерывают с нею связь.

 

Лена Исаева, которая ведет у вас семинар, и Анна Аркатова – тоже наши студийцы. Они вышли из совместного семинара нашей студии и Литинститута. Из "наших" – замечательные поэты Инна Кабыш, Маша Ватутина, Сергей Шестаков, Дима Быков. Дмитрий Львович – тоже студиец, который пришел к нам школьником. Он был вундеркинд, все знал, а теперь он знает еще больше. За эти 40 лет он вырос в большого писателя. Можно по-разному к нему относиться, но это уникальное явление в прозе, в поэзии и в критике. Вадим Степанцов с его куртуазным маньеризмом. Его манифест они провозгласили у нас на занятиях. Эти поэты все уже тоже "взрослые".

Первые поколения студийцев – блистательные. Наша студия долгие годы была центром духовной жизни, у нас была полная свобода, мы не замечали советской власти, и она нас не замечала, слава Богу, хотя бывали и трудности, но мы выжили. Последние десятилетия состав слабее, это связано с общим умонастроением, поскольку поэзия сейчас находится в маргинальном положении по отношению к массовой культуре. Сегодня нет такой концентрации литературных сил. Поэтому сейчас и состав несколько другой, и мне трудно, к сожалению, назвать имена, которые бы претендовали стать столь же известными.


Фото Е. Сафроновой. 

Наша студия начнет, надеюсь, работу с нового года. Когда мы начнем работать, на сайте у нас будет вывешено объявление. Кто хочет, приходите заниматься. Пока мы работаем удаленно. Это, конечно, не дело: творческий семинар – только глаза в глаза, дистанционно это невозможно.  

Все 50 лет наша студия проходит по одной и той же форме – летучка. Мы собираемся вместе после какого-то перерыва и читаем стихи по кругу. А потом происходит обсуждение одного из поэтов. Ему назначаются два оппонента, они выступают, потом следует мое заключительное слово. Ничего лучше этой формы за все годы мы не придумали. Но есть еще творческая встреча. У нас выступали много раз все поэты советского времени, представители всех поколений: и Евгений Евтушенко, и Андрей Вознесенский, и Роберт Рождественский, и Юрий Левитанский, и Константин Ваншенкин, и Наум Коржавин…

 

Ток-шоу "Игра в бисер" идет по телеканалу "Культура". В 2021 году программе исполнилось 10 лет. Я веду ее с 2011 года. В студии четыре героя – философы, критики, писатели, актеры и режиссеры – обсуждают актуальные произведения мировой литературы, всякий раз – какую-то конкретную книгу. Многие деятели культуры участвуют в передаче по десять и более раз. Я заканчиваю передачу фразой: "Читайте и перечитывайте классику". Некоторое время назад мы начали рассматривать не только произведения покойных классиков, но и живых авторов. Положил начало этой традиции Евгений Евтушенко, которого мы обсудили в его присутствии. Затем стали привлекать других ныне живущих – Александра Кушнера, Александра Городницкого и прочих.


Фото Бориса Пономарева. 

Вышло уже 270 программ, посвященных писателям всего мира, российским и зарубежным. Наш диапазон – вся мировая литература от Гомера до Винни-Пуха. Предпоследняя перед нашей встречей передача была о "Винни-Пухе", а последняя – об Апокалипсисе. Почему я об этом упоминаю? Мне хотелось бы, чтобы в следующих передачах стало больше молодых лиц. Героями программы в основном выступают "литературные генералы" – известные писатели, исследователи. Но очень хотелось бы привлекать для выступлений и, как говорил Смеляков, "и веет холодом и силой от молодых державных лиц" – молодые державные лица. Вас в том числе.

 

У меня очень странная литературная судьба. Начинал я рано, в 20 лет. Тогда была такая форма вхождения в литературу: какой-то классик давал тебе "доброго пути" в газету или в журнал. Мне дал доброго пути Павел Григорьевич Антокольский в "Литературной газете". Антокольский был знаком с Цветаевой, там даже роман намечался. Таким образом, через одно рукопожатие я "знаком" с Цветаевой. Первые три книги у меня были поэтические. Первая называлась "Ночные города", но в редакции исправили на "Волнения", с таким названием она и вышла. Кто волнуется, по какому поводу?.. Вторая книга называлась "Кольцевая дорога", и третья – "Шесть утра". Эти три книги имели значительный успех, прямо скажу. Была большая пресса, были отзывы…

Игорь Волгин в молодости. Фото из личного архива. Взято из интервью "Гениям вкус не помеха" на портале "Литературная кухня".
 

Будучи 20-летним юношей и совершенно не зная о том, что существует борьба журналов и два противоборствующих лагеря – "Новый мир" Твардовского и "Октябрь" Кочетова, я наивно отнес стихи перед отъездом в Сибирь, куда ездил в Братск с агитбригадой, и туда, и туда. И "Октябрь" напечатал меня на месяц раньше. Затем я радостный пришел в "Новый мир", думая, что уж раз "Октябрь" взял мои стихи, здесь их точно опубликуют. Меня встретила Софья Караганова, помощница Твардовского. И она, постукивая по рукописи, сказала: "Вы, молодой человек, выбирайте, где вы хотите печататься – в "Новом мире" или в "Октябре". Долгое время я печатался только в "Октябре". Но потом, года через три, Твардовский все же опубликовал мою подборку. Меня встретил Володя Соколов, замечательный поэт, и сказал, что я нарушил его монополию – он был единственным советским поэтом, которого печатали и в "Новом мире", и в "Октябре". Такие были журнальные игры. Когда к юбилею революции в "Правде" вышла статья под названием "Путь Октября – путь нового мира", представляете, как это звучало? Мы с товарищами очень смеялись. А подходя к газетному киоску, мы спрашивали: "Октябрь" уж поступил?" Такие были шутки в моем поколении… Но страсти были реальные, и журналы были серьезные. Если ты печатался в "Юности", ты просыпался знаменитым: тираж журнала был больше миллиона. Вся молодежь в 1960-70-е годы читала "Юность". Был случай: в одном городе, куда я приехал выступать, мне сказали, что я у них уже выступал. Как так? Вот так: приезжал поэт Игорь Волгин, его замечательно встретили, он нам понравился. Значит, ездил по городам какой-то человек, который выдавал себя за меня. И это был не единственный случай: знаю, что и за других поэтов выдавали себя какие-то люди. Так велика была тогда популярность поэзии. Удивляет только одно. Допустим, в "Октябре" и в "Новом мире" фотографий на подборках стихов не было. А в "Юности" – была. Не знаю, как, при наличии фотографии, этим людям удавалось выдавать себя за известных поэтов – разве что они пластическую операцию делали?..  

 

А потом я стал заниматься Достоевским. Я заинтересовался Достоевским, потому что понял, что в море литературы о нем, существующей на русском и на иностранных языках, нет ни единой работы о журнале "Дневник писателя"!.. Это меня поразило. Я стал заниматься "Дневником писателя", хотя мой научный руководитель предупреждал, что эта тема у меня не пройдет. Мы придумали аспект "История издания "Дневника писателя". То есть рассматривали тираж, подписку, письма читателей и прочие нейтральные вещи. А потом перешли к идеологии. "Дневник писателя" стал издаваться только в составе собраний сочинений Достоевского в постсоветское время.

Творческий вечер поэта Игоря Волгина "Любовь наша так проходила" (05.12.2018). Фото Дм. Преображенского.
 

Но поэзия не прощает измен даже с Достоевским! Она требует всего человека, без остатка. Кажется, мой случай единственный в отечественной литературе, когда поэт вернулся к стихам после 30-летнего перерыва – это произошло где-то в 2010 или 2011 году. За 30 лет у меня вышло довольно много книг о Достоевском. Они переведены на разные языки мира. А сейчас выходит семитомное собрание сочинений. Среди этих семи один том – стихи, написанные после "возвращения" к поэзии. Мои стихи были встречены очень хорошо Евгением Евтушенко, который написал о них целую статью. Итак, в составе семитомника вышла книга "Homo poeticus" с подзаголовком "Стихи и о стихах". В этот том я собрал поэтические тексты за много лет: там есть разделы "Стихи прошлого века", "Стихи этого века" и "Ранние тетради". Я не открещиваюсь от того, что было сделано в молодости, со всеми ошибками, не надо этого прятать. Считаю, что все стихи мои связаны эстетически. А вторая половина книги – статьи о стихах и о поэтах: о Заболоцком, о Багрицком, о Смелякове, об Антокольском, о Бродском и о многих других. Остальные тома в моем собрании сочинений – это историческая проза: труды о Достоевском, а также работы о Толстом, Чаадаева, Булгакове, Мандельштаме и других и публицистика.

 

 

Как правило, из хороших поэтов выходят хорошие прозаики. Это почти закон. Возьмите Пушкина, Лермонтова, Цветаеву, Ахматову – все они прекрасные прозаики. Поэзия – это некая настройка слуха, она "настраивает" ухо и для написания прозы. У прозаика, который хорошо знает стихи или сам их писал, иначе работает слух. Я, когда слушаю стихи, отключаю слух – ухо работает, как локатор, только на звук. У меня даже есть такие строчки: "Не веря в поруку блаженнейших слов, не смыслу, но звуку внимать я готов". Если плох сам звук, фонетика, значит, и то, о чем говорится в стихах, – неправда. Какие бы там ни были заложены глубокие мысли. Смысл может работать только через фонетику. Мысль не существует отдельно от формы.

 

Бродский сказал в своей Нобелевской речи: "Поэзия есть высшая форма существования литературы, и это есть наша видовая цель". Казалось бы, безумная мысль. Что значит эта цель? Разве цель вида homo sapiens – поэзия?.. Но Бродский не имел в виду то, что каждый человек станет писать прозу или стихи, и мир превратится в такой всеобщий Союз писателей. Довольно страшная картина… Нет, конечно, думаю, Бродский имел в виду, что у человека грядущего будет другое мироощущение: мировосприятие поэта. Он будет воспринимать стихи, слышать их. Есть прекрасные люди, которые просто не слышат стихи, потому что у них не настроен слух. Таких большинство, к  сожалению. Почему графомания процветает? Потому что многие думают: если есть рифма "кровь-любовь", значит, уже написаны стихи.

Новая книга Игоря Волгина. Фото из открытых источников. 
 

И у знаменитых писателей были провальные дебюты. Провальный дебют – Николай Гоголь с поэмой "Ганц Кюхельгартен", которую он потом скупал и сжигал. Кстати, поэма не так уж бездарна, как принято считать, в ней есть хорошие строчки:

 

И второй провал дебютный – конечно, книга Некрасова "Мечты и звуки", которая стала уже мемом провала. Причем, заметьте, "Мечты и звуки" очень прилично написаны, там есть гладкие, технически совершенные стихи. И какая пресса? "Молодой человек, многие пишут в ваши годы, бросайте поэзию и займитесь чем-нибудь полезным, приносите пользу обществу". Вот такие выходили рецензии, в том числе и Белинского!.. Дебютный провал. И дальше лет шесть у Некрасова шла литературная поденщина, водевили, пьесы, куплеты, афиши для музея восковых фигур... Он сам писал:

 

 

Рифма какая игровая!.. Стихов серьезных Некрасов не писал до 1845-го, практически до 1846 года. "Мускулы" были, не было дыхания. Вот, пожалуйста, неудачный дебют – и потом блистательная карьера большого поэта. Конечно, дебют очень важен. Но все русские классики вступали в литературу уже будучи литературно образованными. Некрасов был чрезвычайно начитан в свои 19 лет, когда выпускал "Мечты и звуки". Достоевский был начитан, это видно по "Бедным людям". Они были таковыми, не проходя ни через какие студии. Повторюсь, литературной учебы тогда не существовало.

 

А если брать прозаический дебют Достоевского?.. Он порывает со службой обеспеченной, с жалованьем, запирается на восемь месяцев в комнате и пишет "Бедных людей", не имея ни связей, ни публикаций, кроме перевода "Евгении Гранде" Бальзака. Сначала он отдает рукопись Некрасову и Григоровичу. Некрасову было неохота ее читать, он решил прочитать первые страницы и только если понравится, идти дальше… И вот уже Некрасов рыдает, бьет себя по лбу, кричит "Ах, чтоб его!". Они ночью бегут к Достоевскому, который сидит и курит у окна. Его обнимают, целуют, говорят, какую великую вещь он написал. Все это происходит при тени Гоголя, которая "отбрасывается" из Италии. На следующий день Некрасов и Григорович прибегают к Белинскому со словами: "Новый Гоголь явился!" На что Белинский отвечает: "У вас Гоголи как грибы растут". Начинает читать, запирает дверь и велит никого не принимать. Великий писатель явился сразу. Конечно, это триумф. Но что начинается потом? Выходит "Двойник" – неудачный. "Неточка Незванова" – снова обругана критикой. Публика и критика объявляют все его новые вещи слабее предыдущих. Белинский чуть не по матерному пишет за месяц до смерти: "Накрылись мы с Достоевским-гением". Полный откат назад!.. Я даже думаю: то, что Достоевский связался с петрашевцами и тем самым обрек себя на эшафот, было, конечно, не суицидальным синдромом, но попыткой вырваться из контекста неудачного дебюта, когда после первого литературного успеха вдруг в нем разочаровались и признали, что "ошиблись". Он тоже словно бы стилистически "пробуксовывает". Надо "переменить судьбу", как говорили каторжники. У Достоевского в "Записках из мертвого дома" отражено, как каторжники, чтобы переменить судьбу, менялись фамилиями. Он тоже меняет судьбу: ввязывается в этот обреченный заговор, о чем я писал в книге "Пропавший заговор". Писатель после эшафота пережил свою смерть. Помните, как в "Братьях Карамазовых"? "Если зерно, павшее в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода". Вот он и есть то зерно, которое умерло на эшафоте. Фактически. Естественно, после каторги, после смертного опыта это был уже другой писатель.

Фото из открытых источников. 
 

 

Установлены новые факты о Достоевском. Недавно я прочитал лекцию в музее Герцена, как Герцен рассказывал о тайном, доселе неизвестном визите Достоевского в Лондон в 1862 году. О его личной жизни написаны новые работы. Если будут конкретные вопросы о Достоевском, я с удовольствием отвечу.

 

О браке писателя с Анной Григорьевной Сниткиной
 

У поэта Владимира Корнилова были такие строки: "Этой отваги и верности перевелось ремесло. Больше российской словесности так никогда не везло". Чистая правда!.. Я довольно много об этом браке писал. Скажем, я впервые открыл, как они познакомились. Никто об этом долгое время не знал, потому что Анна Григорьевна об этом писала не в воспоминаниях, а в личном дневнике, "зашифрованном", изложенном стенографическим письмом. В воспоминаниях Анна Григорьевна пишет только "мой дорогой муж" и похвалы Достоевскому. Но когда мы расшифровали ее личный дневник, выяснилось: при первом знакомстве Анна Григорьевна зафиксировала, что никогда не встречала такого тяжелого человека, как Федор Михайлович.

Дело было так. Достоевский пишет "Преступление и наказание", и у него договор с издателем Стелловским – к своему трехтомнику добавить 10 печатных листов нового текста. Если же он этого не сделает до 1 ноября 1866 года, то выплатит гигантскую неустойку, и на 10 лет права на издание всех его сочинений перейдут к Стелловскому. Он писал одновременно "Игрока" для Стелловского и "Преступление и наказание" для "Русского вестника", почему Стелловский был уверен, что автор физически не сможет выполнить с ним договор. На 4 октября 1866 года не было написано ни строчки. Друзья предлагают Федору Михайловичу за него написать текст "Игрока", чтобы он назвал роман своим именем – тот отказывается. Тогда ему рекомендуют взять стенографистку. Это совершенно новое явление – стенография – и первый в России служебный роман.

Утром 4 октября 1866 года к Достоевскому приходит стенографистка Анна Сниткина. Ей 20 лет, ему 45. Она относится к работе серьезно: покупает зонтик и портфель, чтобы выглядеть солиднее. Он же не может сосредоточиться, раз пять спрашивает, как ее зовут; интересуется, не запьет ли она во время работы, и даже – свои ли у нее волосы, или шиньон. Почему она и назвала его в дневнике тяжелым человеком… Наконец Достоевский просит извинения, что не может сейчас диктовать и предлагает прийти вечером. Девушке из хорошей семьи назначает встречу на 20.00!.. Анна Григорьевна долго сомневалась, идти ли к нему снова. Тем более, что ей говорили, якобы, он отбыл срок на каторге за убийство жены. Но Анна Григорьевна все-таки приходит – и видит другого человека. Хозяин расслаблен, угощает ее чаем, расспрашивает о ее жизни... И вдруг начинает рассказывать о том, как его казнили. Поразительно: он не любил вообще об этом говорить, и вдруг такая откровенность перед девушкой, которую он видит впервые в жизни!.. Литературоведы занимаются литературой, историки – историей, а если это сочетается, то исследователь с криком "Эврика!" выскакивает из ванной, как Архимед. Посмотрев на число, когда все это происходило, я понял: 4 октября 1866 года в Петербурге там же, где казнили Достоевского, должны были казнить Ишутина – революционера, проходившего по каракозовскому делу, покушению на убийство императора 2 апреля 1866 года. 2 сентября того же года повесили Каракозова. А 4 октября должны были повесить Ишутина. Утром, в те часы, когда Анна Григорьевна впервые пришла к Достоевскому, должна была совершиться казнь, и он, как смертник, зная, что неподалеку вешают человека, не может собраться и начать ей диктовать. А к вечеру он уже узнает о помиловании Ишутина. Это и дает толчок его откровенности. Конечно, признание сближает их. Первая встреча Федора Михайловича с Анной Григорьевной прошла под знаком русской революции.

 

Отношения Достоевского с Анной Григорьевной очень интересны. Их первый безумный год за границей, когда он проигрывал все, что мог: ее юбки, обручальные кольца, не написал ни строчки "Идиота", а деньги были взяты вперед у Каткова, 5 тысяч рублей!.. Если бы роман не состоялся, на писателе повис бы гигантский долг. Достоевский начинает "Идиота" писать за две недели до конца срока. Он рискнул, как на рулетке. Почему Федор Михайлович играл на рулетке? Вот Некрасов играл в карты. Он играл с человеком – если партнер не выдерживал его взгляд, Некрасов знал, что выиграет. А Достоевский играл с судьбой, с фатумом. Играй, не играй – как повезет. У него якобы была своя система, но он ее не придерживался. Вот таким был их медовый месяц за границей длиной в четыре года.

Кадр из фильма "26 дней из жизни Достоевского". Фото из открытых источников.
 

В фильме "26 дней из жизни Достоевского" Александра Зархи 1980 года я имел удовольствие быть консультантом. Там играет Достоевского замечательный Анатолий Солоницын, любимый актер Тарковского, а Анну Григорьевну – Евгения Симонова. Фильм получился неплохой, хотя в нем смещены акценты. Достоевский показан "ведомым" Анной Григорьевной, на самом деле он не был ведомым. Но фильм выигрывает в сравнении с позднейшими киноработами о Достоевском.

 

 

Скажу без ложной скромности, что я первым установил связь смерти Достоевского тоже с русской революцией!.. Кто живет за стенкой его квартиры, когда он умирает? Там явка "Народной воли"! Там живет Баранников, участник всех покушений на императора и убийца Мезенцева, шефа жандармов. Там собираются террористы. В эту конспиративную квартиру приходит Клеточников – агент Великого исполкома "Народной воли" в полиции – он был внедрен в Департамент полиции и "сливал" террористам всю информацию. Баранников знал, кто такой Достоевский. Революционеры специально сняли квартиру рядом с писателем, потому что к нему народ шел, они находились как бы под прикрытием этих постоянных посещений. Есть воспоминания, где сказано, что народовольцы были спокойны за Баранникова – он жил на квартире Достоевского. Это не так, он жил рядом. Первое горловое кровотечение у Достоевского происходит в ночь, когда идет обыск у Баранникова. На следующий день второе, решающее кровотечение совпадает с тем, что на конспиративную квартиру приходит Колодкевич, второй член исполкома "Народной воли", но там его поджидает засада, и Колодкевича арестовывают. Достоевский знал о засаде. Можно сказать, что у его смертного одра сходятся царь и цареубийца. Более символическую смерть не придумаешь. Я подробно об этом пишу в книге "Последний год Достоевского".

 

Ницше читал Достоевского, но немного – успел прочесть пару вещей, в том числе "Записки из подполья".  В плохом немецком переводе. Между их философией, конечно, переклички есть, но не во всем. "Бог умер", – у Ницше. "Если Бога нет, то все позволено", – у Достоевского. Эти мыслители шли разными путями, но близко. Надо сказать, Достоевский вообще повлиял на все западное мышление. ХХ век был веком Достоевского. События начала XXI столетия показали, что, к счастью или к сожалению, XXI век тоже станет веком Достоевского: все, о чем этот мыслитель говорил, все те механизмы, что он прописал, действуют в XXI веке со все более страшной, разрушительной силой.

 

 

В 1935 году издательство "Академия", возглавляемое Львом Каменевым, который через год будет расстрелян, выпустило первый том "Бесов" – академическое издание с комментариями. И тут выступил ряд публицистов с возмущением: как можно печатать "Бесов"?.. Даже в "Правде" была статья. Максим Горький выступил в защиту издания. Но второй том "Бесов" тогда так и не вышел. Роман не был запрещен, но просто не печатался в собраниях сочинений и отдельных книгах Достоевского. Последнее полное советское собрание сочинений Достоевского вышло в 1929 году.

Был анекдот: Луначарский в 1918 году выступает перед профессорами. Один из них спрашивает его, правда ли Советская власть собирается установить памятник Достоевскому. Тот помялся, но признал: да, есть декрет "О монументальной пропаганде", в списке работ есть Достоевский. Имеется в виду памятник работы С.Д. Меркурова, который стоял на Садовом кольце, кстати, там руки скульптор лепил с рук Вертинского, такие нервные пальцы… Профессор дальше спрашивает: а что вы на постаменте напишете? Луначарский предлагает профессору озвучить его версию. "Ф.М. Достоевскому от благодарных бесов". Это, конечно, анекдот, над ним можно смеяться, но я помню 150-летие Достоевского, когда я, аспирант, пришел на юбилейное заседание в Большом театре, где выступал Сучков, директор Института мировой литературы. Он произнес фразу: "Бесы" есть критика и анализ левацкого экстремизма". И мы все вздохнули с облегчением: подход найден, можно писать о Достоевском.

Вообще, Достоевский не был в СССР запрещен. Но, скажем, когда я учился в школе, в программе его сочинений не было. Их включили в школьную программу значительно позже. Когда я заканчивал школу и институт, мы этого писателя не изучали, но упоминали в обзорах и, разумеется, знали его имя. Книги выходили – "Преступление и наказание", "Братья Карамазовы" – небольшими тиражами и с предисловиями, гласящими, что, мол, в воззрениях автора есть такие-то ошибки… Но официально Достоевский в Стране Советов не был запрещен никогда. Печаталось почти все его наследие, кроме "Дневника писателя", журнала, который он писал и издавал сам.